IPB
Подписка на тему | Сообщить другу | Версия для печати
 
Reply to this topic Start new topic Start Poll 

Древовидный · [ Стандартный ] · Линейный

> В начале было Слово., Роман - воспоминания

Алина51
post Root
Jun 24 2011, 07:12 AM
Отправлено #1
[информация]
Предисловие

Этот слепой машинописный текст, напечатанный на пожелтевших страницах, я получила от своего дяди. Некоторые страницы – это рекламные плакаты кандидата, другие – папиросная бумага. Текст лишён абзацев. Видно, что бумага явно экономилась… Время, когда Борис писал роман, было трудное, советское на самом излёте. Чтобы иметь бумагу, он специально устроился расклейщиком объявлений. Вот на обратной их стороне и писал. Никому о том, что пишет, рассказать не мог, упрятали бы в психушку. В самом ещё начале, когда это произошло, попытался рассказать о случившемся жене, но она посоветовала больше не пить…

Получила я эту рукопись не сразу. Дядя говорил, что тема очень специфическая, что нельзя христианам этого читать, что писал он не для прочтения кем-то, а потому, что не мог не писать, потому что такова была воля Иисуса Светлого. При этом велено ему было не беспокоиться о том, для чего и кого пишет, и писать первоначально только от руки.
Наверное, я бы не узнала о рукописи, но случилось так, что у него открылась большая язва в желудке. Я положила Бориса к себе в отделение. У меня был свой кабинет, в котором стояла печатная машинка, вот он и попросил разрешения проводить вечера в моём кабинете. Я разрешила. Как то он обронил один листок, я прочитала и стала задавать вопросы. Ответил, что не хочет об этом говорить. Я не стала настаивать.
Когда умерла моя бабушка, его мать, мы встретились на похоронах и разговорились о том, что сейчас с её душой происходит. Слово за слово… и он рассказал мне о рукописи. Так всё и началось. Я была христианкой, но он не побоялся говорить со мной, так как знал, что я не наврежу. Он понимал, что я его душевнобольным не считаю, а написанное мне не повредит, т.к. ортодоксальной христианкой не являюсь. Первоначально он только рассказывал мне кое-какие эпизоды, потом разрешил почитать ещё не оконченную рукопись, не вынося из его дома. Разумеется, прочитала я тогда только начало. Была она тогда ещё не отпечатана, а написана его, положенным влево, почерком.
Я просила его отпечатать текст. Ссылаясь на то, что хотела бы иметь экземпляр, так как мои отец и мать тоже хотят прочитать. Только окончив писать, он смог отпечатать написанное. Дядя говорил, что в какое-то время возникли проблемы с покупкой бумаги. Печатал - на чём придётся.
В итоге, две папки-скоросшиватели, получил мой отец, когда Борис приехал к нему в гости. Они с мамой прочитали рукопись, и она оставалась у них. Я сначала отложила прочтение, а потом забыла о тексте. Вспомнила пару лет назад. Забрала папки к себе, сказав, что потихоньку перепечатаю текст, чтобы даль почитать уже повзрослевшим детям и кому-то из знакомых.
Времени мало и рукопись продвигалась медленно. Я специально не читала, что будет дальше. Моё чтение идёт одновременно с тем, как печатаю текст. Недавно решила разместить уже напечатанное на каком-нибудь литературном форуме, потому что текст кажется мне интересным. Борис рассказывает эпизоды из своей жизни. Кроме воспоминаний описываются некие мистические события связанные с Иисусом, Хранителем, Матфеем, Лукой и не которыми другими библейскими персонажами. Борис уверял, что это не фантазии, не литературный приём, а то, что произошло с ним реально. Так ли это? Не поручусь, но допускаю. Может быть, кому-то легче воспринимать написанное, как вымысел. Пусть так. Будет ли роман кому-то интересен или нет, не знаю. Борис жив, я спросила у него разрешение поместить рукопись в Интернете. Он сказал, что тяжело болен, и ему всё равно. У него только что обнаружили рак горла.
Племянница автора

.

В начале было Слово, и Слово было у Бога…

1.НАЧАЛО

Спрятавшись в густом лапнике ели и вцепившись в ее шершавый липкий ствол, приникнув к ней всем телом, и щекою понял я, что не спрятался и увиден, замечен, взглянул в бездонные синие глаза и в невыразимом ужасе поняв, что душа моя покинула тело, бросился бежать. Удивительно, что я ни разу не упал в том паническом бегстве сквозь густые лапы елей, ветки кустарника на опушке, которые хватали, цепляли меня за одежду. Затем были какие-то колдобины, промоины, неровности обработанного поля, густо засеянного кормовыми травами, опутывавшими мои ноги. Бег был так стремителен, что ветер свистел у лица и срывал слезы с углов глаз и, забивая через открытый рот плотной пробкой глотку, был плотен и ощутим, словно я не бежал, а несся на мотоцикле.
Перелетев, таким образом, поле и очутившись на опушке другого лесного массива, я чуть не споткнулся о ствол, весной поваленной ветром, старой, еще не умершей, березы, с черным мощным комлем и глыбой, вывороченного с дерном и землею, корневища. Последним усилием перепрыгнул и, обессилев в прыжке, осел на тропу, буквально свалился с ног, неосознанно подвернув их под себя «по-узбекски», как привык в детстве, в Фергане, где был с матерью, теткой и братом в эвакуации в начале войны. Сидел я вплотную к лежащему стволу. Рюкзачком за спиною опираясь в изогнутый комель и дернину корневища. Я задыхался. Сердце готово было выпрыгнуть через глотку. Пот струился и стекал по голове, лицу, шее под одежду, и была она под курткой противно липкой и сырой. Дыхание странно быстро восстановилось, и сердцебиение успокоилось, только дрожь продолжала бить все тело. С трудом я высвободился от лямок рюкзачка, достал из кармашка пачку сигарет и зажигалку. Вынимая трясущимися руками сигарету, я рассыпал несколько по траве, но собирать не стал, прикурил судорожно, задохнулся дымом, зажмурившись, вслепую, развязал веревку, достал и прислонил к стволу термос, не открывая ее, вынул два свертка с остатками еды и положил их в ногах. Делалось это механически. Мыслей в голове не было никаких и даже страха уже не было. В правой руке, свободной от сигареты, оказался мой старенький транзистор, настроенный на волну «Маяка». Я нажал на кнопку включения. Раздались позывные, мелодия «Подмосковные вечера» перед сигналами точного времени. Взглянул на часы, высвечивались последние секунды перед полуднем. Зазвучали сигналы точного времени, но последний сигнал как бы растянулся и , затихая, пропал. Часы мои электронные так и не пропищали полдень. Экран их тихо угас. Вспыхнула первая мысль: «Батарейки сели… не вовремя!». Сигарета сгорела как-то стремительно. Окурок стал жечь пальцы, и я, не глядя, ткнул его в мягкую влажную траву у своей ноги. Тут то и прозвучал вопрос:
- -Осознаешь ли, понимаешь- ли, знаешь ли, кто над тобою и перед тобою? – слышу вопрос, заданный негромко и очень отчетливо с твердостью, исключающей возможность уклониться от ответа с помощью жеста, мимической ужимки, какого-либо междометия или мычания. Голос прозвучал чуть сверху, но явно вблизи.
- Подняв голову и чуть ли не вытаращив глаза, ведь не слышал я ни приближающихся шагов, ни шороха, ни звука, охватил сразу всю его фигуру, как бы слегка светящуюся на фоне темневшего за ней хвойного леса, и, избегая останавливать взгляд на лице или заглянуть в глаза, постарался разглядеть возможно больше внешних подробностей, запомнить, не упустить.
- Вопрос требовал полного развернутого ответа, и я уже мысленно готовил формулировку такого ответа, но не спешил с ним, потому что вдруг догадался, что важен не только смысл, но и порядок слов, и даже интонации при произнесении. В возникшую секундную паузу я поднял опущенную низко голову и открыл глаза, до того зажмуренные, и увидел стоящую в трех шагах от себя громадную человеческую фигуру, словно богатыря или рыцаря, в облегающей длинной, до пят, одежде, без какого-либо оружия.
От вопроса до ответа прошли две-три секунды, полагаю, но за этот крохотный промежуток, он явно был дозволен мне самой структурой вопроса, взглядом и стремительно раскручивающимися мыслями успел я охватить поразительно много для себя, не обладающего ни особой наблюдательностью, ни яркими мыслительными способностями. Ни даже простой сообразительностью в критических ситуациях – это я знал и понимал о себе, не без сожалений, правда. Не зная того, что уже «выхвачен» из потока времени, я поражался своей неожиданной, не свойственной натуре, стремительности мысли, четкости понимания происходящего и обостренности восприятия окружающего.
Рост очень большой, за два метра. Если бы у меня хватило сил и смелости встать рядом с Ним, я был бы ему, пожалуй, на уровне середины груди своею макушкой. Голова крупная, шея длинная и мощная, плечи покатые и широченные. Тело от горла до самой земли закрыто облегающим то ли плащом, то ли рубашкой без видимых швов или разрезов, кармашков там, пояса, только с капюшоном за спиною. Рукава широкие, оставляющие открытыми кисти рук. Кисти рук были богатырские и вместе с тем утонченные, гибкие, подвижные и чувствительные. Левая рука была слегка сжата, словно в ней было что-то скрыто. Правая рука была раскрыта, и пальцы слегка пошевеливались. Кожа очень нежная, тонкая, белая, покрытая негустым пушком золотистых волосиков, ясно видны на ней голубые сплетения вен, пальцы длинные и сухие, почти без морщинок и без складок у суставов, прямые, с плоскими продолговатыми ногтями на средних трех опиленными или очень ровно обрезанными. На мизинце ноготь был удлиненный и срезан в острый угол, на большом пальце ноготь был также удлиненным, но обрезан в идеальную полуокружность. Сверху ногти словно отполированы или покрыты лаком, по цвету чуть розоватые. С этой кисти я опустил взгляд вниз, на обувь, вернее некое подобие обуви под босыми ступнями: что-то напоминающие пляжные тапки, многослойные, плоские, высотой в два моих пальца , снизу как бы очень темны плотный войлок или фетр, а над ним два слоя вязанных из шерсти серой и белой под ступней, причем вязка казалось очень плотной. Как эти подошвы были прикреплены к ногам, я не мог рассмотреть или угадать. Меня поразило, как такая мощная фигура не сминает траву, не вдавливается в мягкую влажную землю. Ступни были крупные, длинные, узковатые, с молочно-белой кожей, безволосые и даже без пушка, с просвечивающими венами, длинными подвижными пальцами, со столь же тщательно ухоженными крупными ногтями. Я поднимал взгляд все выше. Под одеянием просматривались контуры икр, коленей, бедер, тонкая талия и широкая грудь, плавно приподнимаемая глубоким дыханием, хотя видел за эти мгновения всего один-два вдоха. Наконец я решился рассмотреть голову и лицо, стараясь не заглянуть в глаза.
Я увидел лицо очень молодого человека, овальное, здорового и цветущего вида, с кожей нежной, словно персик. Волосы на голове волнистые, тонкие и мягкие по виду, светлые с чуть золотым отливом, длинные, забранные в пучок за спиной, где-то посередине шеи, так, что оставлены открытыми небольшие аккуратные уши почти без мочек. Насколько длинны волосы видно не было, т. к. пучок прикрывал капюшон за плечами. На какое-то мгновение в ушах что-то блеснуло, и взгляд мой зацепил то ли серьги, то ли клипсы в ушах. Причем они были разными: в левом ухе был простой крестик из желтого металла (золотой?) как будто ручной работы, в правом ухе такой же крестик был наложен на два сплетенных в звезду Давида (или Соломона?) треугольника. Треугольники эти были металлическими и облиты чем-то вроде синей эмали с блестками (алмазными?). Эти серьги-клипсы мелькнули и пропали, не оставив мочках дырочек или следов от зажимов. Я переключил взгляд на узенькую слегка кудрявую бородку, аккуратно подстриженную и ровно подбритую так, что щеки были почти не прикрыты, а шея и горло были совсем свободны о волос. Цвет волос менялся от висков, все темнее, и на подбородке был уже темно-каштановым. Бородка не скрывала слегка выступающего вперед широкого и твердого подбородка человека стальной воли. С бородкой смыкалась подковка тонких усиков почти черного цвета, и ярко блестели идеально ровные зубы меж полных, красивых, ярких и сочных улыбающихся губ, но не влажных, а сухих. Нос у основания был неуловимо вздернут, с ноздрями небольшими, но тонкими и подвижными. Линия носа была без какой-либо впадинки или горбинки и у бровей переходила в столь же прямую линию белого, без морщинок лба той же высоты, что длина носа. Брови черные, бархатистые, очень прямые, широко разлетались к вискам и здесь чуть приподнимались. Столь же темные, очень длинные ресницы обрамляли очень крупные сливовидной формы глаза с белыми белками без намека на какие-либо прожилки. Глаза были глубоко синего цвета. Глядя на эти неимоверные глаза, понимал я только то, что на меня истекает доброта, внимание и сочувствие с примесью жалости, пожалуй. И, утопая в этих глазах, начал я отвечать, удивляясь тому, что голос мой негромок и ровен, не дрожит, язык не запинается:
"Вы – Иисус, Сын Божий и Бог. Казненный и воскресший, Спаситель мира…"
"Ты сказал!" – Улыбка растаяла, и на губах появился горький изгиб. "Ты обращаешься неправильно. Эти ваши речевые выкрутасы с множественным числом, долженствующие показать почтение, уважение, на самом деле ни о чем не говорят, вносят только дополнительную путаницу и в без того нечетко, неумело выражаемые мысли… Впредь со мною и с теми, кто будет призван Мною, говори «Ты»! Если тебе будет дозволено обратиться одновременно к нескольким, можешь сказать "Вы", но вернее будет, если ты перечислишь каждого, из слушающих тебя. Теперь произнеси сказанное тобой ранее, но уже так, как Я тебя научил".
"Ты, Господин мой, Иисус, Сын Божий и Бог, казненный и воскресший, Спаситель мира". - Слова эти я произнес понизив голос почти до шепота, но не было во мне страха, я был уверен, что Он меня услышит и услышал бы даже шелест моих мыслей, если бы мне отказал голос. Он смотрел на меня с легкой улыбкой, и вдруг легко и непринужденно присел на ствол лежащей березы, причем ствол этот явно слегка прогнулся под тяжестью тела и как-то задрожал по живому…Он оказался теперь повернутым ко мне в профиль, смотрел не на меня, а в сторону, вдоль тропы, бегущей по опушке между стены елей и кустарников, по краю поля. Правую руку Он непринужденно положил на ствол и легко поглаживал его пальцами и ладонью. Левой рукой Он приподнял низ своей одежды и открыл ноги почти до коленей, положил ее на ногу и раскрыл ладонь. Зажатым в ладони предметом оказался простой деревянный хорошо отполированный крестик, коричневатый, отполированный до блеска, с явно видимым рисунком древесины. Длинный стержень был сантиметров девяти-десяти, поперечный - чуть менее пяти, причем в их пересечении не видно было какого-то следа механического соединения. Они словно были неведомым способом мягко сплетены тончайшими слоями, но без утолщения в месте соединения. Углы были идеально прямые.
Молчания не возникло, пока это произошло, и я рассмотрел нечто новое, и я услышал: " Ответь Мне, раб, почему ты именно эти слова выбрал и произнес? Ты ведь вне верований христианских, верно?" - спросил с явной усмешкой.
"Господин мой, меня не воспитали в вере и не учили никогда…".
"Будь точнее, вспомни старушку, няню свою в раннем детстве…"
"Ивановна? В Ростове?"
"Да, раб, Полина Ивановна"
"Помню, песню по радио пели, про полюшко широкое. Я думал, что про нашу Полюшку поют. Удивлялся, почему широкая, ведь она маленькая и сухонькая была. Господин мой, почему Ты называешь меня рабом" - спросил я без обиды, так - "запросил информацию".
"Ты и есть раб, и иным быть не способен. Оставим это. Я удалюсь на некоторое время, а ты подумай, вспомни, но главное - приведи себя в порядок."
Сказано было резко и сухо, но без брезгливости. Он перешагнул через ствол березы и исчез, сделав один лишь шаг, а я вдруг увидел, что там, куда он поставил ногу, у березы, бьет из травы фонтанчик воды и журчит…
Холодно мне стало, зябко…Мыслишка шевелилась простенькая: "Когда душа покидает тело, человек умирает. Я, наверное, сейчас в состоянии клинической смерти. Нужно подчиняться и сделать то, что мне приказано. Может быть душа будет возвращена в тело?" Я аккуратно положил рюкзак у самого комля с тем, чтобы, когда лягу, положить на него голову, и была бы она чуть приподнятой, для этого я сложил стопкой заготовленные мной веники в рюкзаке, собрал рассыпанные сигареты, вложил их в пачку и уложил в кармашек рюкзака. В другой кармашек я положил транзистор и зажигалку, снял с руки неработающие часы и сунул туда же. Вылил чай из термоса, развернул от газетной обертки остатки еды, раскрошил хлеб и разбросал в траву поля также кусочки сала и колбасы. Вытер руки куском газеты, которую смял и зарыл в землю корневища поваленной березы, разделся догола, вытряс тщательно всю одежду и даже сапоги вывернул и потряс. Перешагнул ствол и начал умываться. Попил воду. Была она очень холодная, но я вымыл голову, затем стал плескать воду на плечи, спину. Не спеша омыл всего себя дважды. Стало очень тепло и легко. Обсыхал я удивительно быстро. Я нагнулся и взял термос, разобрал его, промыл колбу и все металлические части, пластмассу, чашку. Из нее еще раз напился, не ощутив уже ледяного холода воды, почувствовал лишь ее оживляющую силу, и тогда залил полный термос этой водой.
Ясно вспомнил, часто бывал в этом месте в разное время года, и здесь до сих пор не было родника, это точно! Держа термос в руках, я переступил через березу, уложил его в рюкзак под веники и стал медленно одеваться, вновь встряхивая каждую вещь. Одетый и обутый. Накинул я капюшон на голову и прилег у ствола, положив голову на рюкзак. Подумалось:" Так меня и найдут. Интересно, когда это будет! Наверное, еще сегодня. Сегодня суббота, и дачники по дорожке будут гулять, не заметить не смогут." Думалось лениво и безразлично, без жалости к себе и сожалений об окружающем. Вдруг пришло понимание, что я нахожусь в какой то сфере, достаточно большой и проницаемой для ветра и близких звуков. Там, куда я бросил остатки пищи, чирикали птицы, Где то каркали вороны, но не доносились звуки летающих самолетов, не такого уж далекого Внукова. Не доносился шум тяжелых автомашин, регулярно носящихся, по близкой, километра полтора-два, бетонки, обычные шумы-крики, доносящиеся из строящегося дачного поселка. С этой мыслью я задремал, испытывая странную легкость полета…

Сообщение отредактировано: Алина51, Jun 24 2011, 07:02 PM

Присоединённые эскизы
Присоединённое изображение
User is offline
Profile Card PM
   Go to the top of the page
+Quote Post
Алина51
post Root
Jun 24 2011, 07:04 PM
Отправлено #2
[информация]
2.ПРОБУЖДЕНИЕ.
В полусне увиделось мне сладостно знакомое и в то же время неведомое ранее. Словно со стороны я видел себя самого и других людей. Слышались торопливые шаги по деревянным мосткам, хлюпающим в оттаявшей мерзлоте почвы под ними, туманно виделись деревянные одно-двухэтажные домишки, словно деревенские, но я знал, что это город, и зовётся этот город - Архангельск, и на самом деле он большой и далеко не весь деревянный. Три женщины спешили куда-то, чуть ли не бежали. Были они в длинных темных одеждах, от головы и до колен покрыты черными платками. Одна из них под платком прятала небольшой сверток. Я знал, что в этом свертке ребенок и понимал, что этот ребенок - я сам. Женщины вошли в один из приземистых длинных деревянных домов. После серенького туманного дня, они сразу погрузились в полумрак. Где-то впереди мерцали огоньки свечей, колебалось от сквозняка их пламя, они потрескивали. Слышалось монотонное многоголосье, приглушенное, с напевными интонациями, и было много темных кланяющихся фигур. Совершался какой-то обряд. Я вдруг понял, что этот обряд - крещение, которое совершается над несколькими младенцами. Одни из них буду я сам.
Обожгла холодная вода в большой деревянной бадье, куда меня окунули голого, но лицо мое было плотно закрыто мягкой большой мужской ладонью, и заорал я лишь вынутый из воды, когда руки обмывали мое лицо. Слышалось скороговорка-бормотание: "Крещается раб божий…нарекается…", и снова я - в сухой и теплой простынке и завернут в одеяльце. Меня выносят на улицу. С женщины, несущей меня, снимают черный платок и повязывают ей голову красной косынкой. Она несет меня уже открыто, не спеша, словно бы гуляет, но я снова ору, почувствовав сильный голод. Женщина достает из под одежды с груди тепло пахнущий телом тряпичный сверточек. Один из его углов свернут соскою. Это тряпичную соску я жадно хватаю беззубым ртом, жамкаю вложенный туда сырой хлебный мякиш и, глотая густеющие слюни, засыпаю.
Просыпаюсь я на коленях совсем другой женщины, маленькой и сухонькой, зовут ее Ивановна. Она меня любит и бормочет: "Господи Иисусе Христе! Спаси и помилуй дитя малое, невинное! За что ты его нехристям послал?"
Я уже не в Архангельске и старше. Ивановна меня учит: "Повторяй, Отче наш, иже еси на небеси…" Я обнимаю ее за плечи, за шею, смотрю в ее светлые заплаканные глаза на морщинистом лице и повторяю за ней, не понимая смысла и засыпая, засыпаю…
Я проснулся, открыл глаза, левой рукой я гладил траву рядом с собой. Вспомнил: "Вокруг меня колпак. Он не может быть велик. Надо встать и выйти из него и никогда сюда не возвращаться. Но буду ли я жив, выйдя отсюда? Нет, надо оставаться и ждать возвращения души. Пусть Он вернет ее или скажет, что не вернет". Лежать было удобно, словно я лежал на стоге зеленого еще сена, не подсохшего, мягкого еще и душистого, под лучами ласкового солнышка…
Он возник вновь бесшумно и неосязаемо, просто оказался сидящим там же, где прежде стоял. Сидел он на чем-то наподобие циновки, подвернув под себя по-восточному ноги. Руки лежало на коленях, лицо было приподнято, и глаза смотрели в небо. Листочек какой-то принесло ветерком, маленький глянцево зеленый, с приклеившейся паутинкой. Листочек этот прилип к Его одежде на груди. Я сел одним движением, также подтянув под себя привычно ноги, и тоже положил на колени руки.
"Вижу, выполнил ты порученное без лени" - сказал Он сухо и холодно - "Мысли твои Мне понятны, даже и в ошибочности некоторой. Ответь, почему ты встретил меня без испуга? Меня сейчас одновременно с тобой встретили несколько десятков людей разных возрастов и верований, и языков всех континентов вашего мира, который только из издёвки можно назвать "миром", а правильнее бы "войной". Многие несравненно выше тебя по умы, знаниям, образованности. Реакцией на встречу была паника, ужас, онемение, шок, восторг до идиотских воплей, прыжков и ужимок".
"Господин мой, но я ведь также в панике! Разве не видел ты, как я убежал, не чуя под собой ног!
"Бежал ты не с испуга, а от смерти и быстро оправился". Говоря, Он одновременно снял с себя листик, понюхал его, потянул мне: "Возьми его в рот, пожуй, но не глотай, а кашицей смажь веки и кожу под глазами. Ты не взял с собой очки, поэтому близкое видишь неясно, а кое-что и вообще не видишь."
Втирая в веки кашицу, я обдумывал ответ на сложный вопрос, и слушал Его слова одновременно: " У тебя сносный словарный запас. Ты много и внимательно слушал окружающих и немало читал, хотя и без всякой системы и осмысленной цели. Ты плохо составляешь фразы, но способен делать это лучше. У тебя есть возможность рассмотреть Меня и запомнить, и будет еще возможность, используй их. Постарайся подробно Меня описать. То, что сейчас происходит с твоим зрением не действие волшебства. Это знания. Я неплохой лекарь".
Глаза мои действительно стали видеть каждую травинку и букашку так же отчетливо, как в детстве. Я начал отвечать: "Увидел я, что душа из меня вышла и устремилась к тебе, и сразу понял, кто Ты. Я знаю, что без души человек умирает, поэтому думаю, тело и побежало от смерти своей!"
"Видишь, как глупо тело твое. Душа стремится ко мне, а тело от меня. Но ведь ты двигался, мыслил, значит, был жив. Значит, ты ошибался. Объясни, почему ты не принял меня за другого, Мне противоположного."
"Я, Господин мой, рано, еще в пору детских сказок, разуверился в чертовщине, дьявольщине, сатанизме и прочем бреде…
"Не встречал в жизни никого, кому бы они навредили. Вредили всегда другие люди. О желании продать душу дешево я слышал не раз, а о том, чтобы ее купили, не слышал. При этом пожелания продать были продуманными и искренними".
"А в Бога ты верил?"
"О Боге я не думал, вернее, старался не думать. Бог - понятие для меня непостижимое. Есть он или нет, судить не брался. Но в Бога, каким его рисовали в церкви, старца в облаках, с сиянием вокруг головы в кругу ангелов с крыльями, точно уж не верил. О Тебе же думал, что Ты жил и учил людей справедливости, что казнили Тебя, что потом о Тебе многое напридумывали, но что-то и истинное в книгах есть. А читал я об этом очень мало, только то, что дозволено было читать". Великий инквизитор" в "Братьях Карамазовых" потряс меня, и мне захотелось прочитать Библию, Новый завет, но я так и не читал их".
"Хотел бы, так нашел и прочитал. Но я тебя не осуждаю. Просто ты труслив, ленив, непредприимчив, как и народ, к которому ты принадлежишь".
"Уверен, Господин мой, что в "Великом инквизиторе" на самом деле Ты не молчал вовсе, говорил, но что Ты говорил, Федор Михайлович написать не решился".
"Догадлив, раб! Угадал верно, но воздержись от предположений. Знание лучше догадок. Ты узнаешь нечто, и дай Бог тебе сохранить разум и память, и смелость не умолчать. Пусть в этом поможет тебе Хранитель!"
Последнее слово-имя Он выделил интонацией, словно позвал, и рядом с Ним, там, где до ухода Он сидел, на стволе березы возникла как бы видящая расплывчатая некрупная человеческая фигура, с головой скрытой как бы туманным голубоватым покрывалом, и я услышал удивительно знакомый мне голос, произнесший четко:
"Я здесь, Господин, и исполню волю Твою!"
"Не сомневаюсь. Но продолжай, раб…"
Я пытался рассмотреть новую фигуру и не мог уловить ничего конкретного, даже не мог угадать, чей слышал голос, и это почему-то подействовало угнетающе. Дальше я говорил уже с заиканием, шепелявостью, проглатывая окончания слов, как-то бессвязно:
"Ты, Господин мой, спрашиваешь, почему не боюсь. Дело в том, что почему-то с детства ждал, что со мной непременно случится нечто странное, такое, что не случается с другими. Такое ощущение возникало хотя и не часто, но по несколько раз ежегодно, но ничего не случалось. Постепенно я притерпелся, привык, а уж сегодня я спросонок знал, что что-то произойдет. Поехал в эту сторону, хотя было разумнее поехать в другую, в Вялки, к родителям, жене, дочери. Они ждут, наверное, меня".
"Тебя еще кое-кто ждет…"
«Да, и здесь я виноват. Ждет меня со вчерашнего вечера тесть. Он парализован. Я в гонце недели помогаю ему мыться».
«Знаю, похвально, что делаешь ты это охотно и без брезгливости, жалеешь старика, но и от стопки водки, что можно считать платой, не отказываешься…»
«Грешен, Господин мой!»
«Не говори слова, истинного смысла которого не понимаешь. Просто –слабоволен, невоздержан… Теперь достаточно с тебя оправданий и объяснений. Я хоть и не люблю, так скажем, твоего наречья, который вы нахально и с самомнением завёте «великим и могучим», разобрался в нём, и в твоих мыслях и мыслишках. А с помощью Хранителя сумею вложить в тебя нечто, что будет полезно и тебе самому и иным, о ком ты пока не подозреваешь…
Скажи мне, Хранитель, долго ли этот раб останется под твоим сбережением?»
«Срок определён до дня его шестидесятилетия, Господин. Он сможет жить и ещё, если сможет стать более осмотрительным, и хоть немного полюбит своё тело и умрёт от естественного износа почек, сердца, печени, мозга. Именно в этой последовательности. Сколько он проживёт после шестидесяти, от меня не зависит, а только от него самого.»
«Видишь, раб, до смерти тебе ещё далеко! Да, я знаю, твоё имя -Борис, это исковерканное от изначального Борух, а не от слова «борись». Произносить твоё имя буду правильно, но буду и рабом называть, дабы не забывал ты о месте своём.»
Тут он улыбнулся и развёл широко руки и затем левую, с крестиком, поднёс к моему лицу и я прикоснулся к нему сухими горящими губами и ощутил исходящее от него мягкое тепло и некий свет… А ОН после этого выдержал паузу и произнёс:
«Хранитель, расскажи рабу Боруху ему неведомое, но его касаемое.»
«Выполню, Господин! Родившие этого раба, которого назвал ты Борухом, в телесных утехах были не воздержаны, ребёнком уже отяготились, избегать зачатия ленились, от плодов нежеланных избавлялись. Скажу в утешение Боруху – не были они в этом особенными, подобных им в том отвратительном народе было много…»
«Уточни, Хранитель, ты сказал «от плодов»?
«Так, Господин. Они стали соучастниками четырёх умерщвлений».
«И здесь пришло время вмешаться тебе, Хранитель?»
«Не мне одному, Господин! Всем Хранителям, кому приходилось касаться этого несчастного народа рабов. Уничтожение младенцев в утробе стало массовым…Мы обратились к Всевышнему – ибо Он запрещает Хранителям общаться с власть имущими, оберегать их или корректировать их действия, и Всевышний позволил произвести некоторые подвижки в статистике и в подаче информации, и аборты были запрещены.»
«Что было далее, Хранитель?»
«От убитых младенцев остались четыре невоплощённые души, из ранее живших и умерших в разных поколениях предков. Души были готовы к искуплению в новых телах в том же мире, и по Его воле не были возвращены в жизни прошлые, как это случается, а ожидали жизни последующей. Лишь одна из них была прощена по убиению плода, а три другие присуждены были прожить очередную жизнь в одном общем теле. Смертному не положено знать, за какие именно проступки даётся такое наказание.»
«Да, я считал с тебя эту информацию, продолжай».
«Я принял необходимые меры для сбережения плода и здесь установил, что кроме трёх душ, о которых было сказано, Всевышний вложил в зародыш ещё одну душу, впервые воплощающуюся. Это обязало меня предпринять дополнительные действия по сбережению не только этого плода, но и не порученных моему попечению. О них Ты, Господин, также можешь сведения считать.»
«Я доволен тобой, Хранитель. Всевышний знает об этом!»
« Господин, надо ли смертному знать о нас?»
«Да, Хранитель! Люди в безудержности воображения нагромоздили столь запутанные клубки измышлений, что эти фантазии приобретают определённую силу и могут воздействовать на миллиарды смертных, а это противно воле Всевышнего!
В продолжении этого странного разговора я сидел в прострации, словно окаменев, и даже взгляд мой (я это чувствовал) остекленел. Я не видел перед собой ни леса, ни двух фигур, ни даже просто дневного света, а только клубилась передо мной два каких-то переливающихся шара, а между ними перелетали крупные синие искры. Но голоса я слышал очень явственно и интонации их, выражавшие оттенки чувств, вложенных во фразы, были очень даже человеческими.
Вдруг я снова увидел Его глаза, улыбку, и Он сказал совсем тихо:
«Расскажи о родах, Хранитель».
-Носившая того, кого Ты называешь сейчас Борухом, жила в городе, называвшемся Перьм. Была она на паравозоремонтном заводе партийной функционеркой. Жила обеспеченно и не голодала. Я корректировал её вкусовые пристрастия на пользу плода, вызвав у неё отвращение к табаку, которым она злоупотребляла по моде того времени. Заодно стал лучше питаться её семилетний сын, заброшенный и оттого озлобленный. Выехали они в Архангельск к месту службы её мужа довольно бестолково, наобум. Он звал семью проститься. Плохи были его дела, был он уверен, что его вот-вот посадят. Боялся пыток, казни – всё это было весьма возможно. Да ещё у него был туберкулёз, которым он заразился от отца, когда тот ещё был жив. Поэтому мне пришлось предпринимать ряд действий, вступать в контакты с другими Хранителями, усложнять их задачи… В Архангельске я создал условия, при которых стало возможно получить койку в общежитии вблизи от родильного дома. Тут я отвлекусь, чтобы, описаниями двух эпизодов, пояснить, каким в то время был муж беременной.
Он участвовал в разрушении и осквернении Храма: вскарабкался на купол и привязал к кресту верёвку.
Он вручил наградное оружие некоему Юрию, прошедшему кривой и кровавый путь до должности их вождя. А тот такое творил, что душа его отвергнута Всевышним и возвращена на три тысячелетия в прошлое, и пройдёт мучительнейшие жизни. Будет он пытаем, унижен, предан, изнасилован, сожжён, казнён многими другими способами, пока не искупит негативную карму, не извлечёт и не запомнит уроки, не переменится.
Истеричность женщины и паническое состояние её мужа, ещё недавно бывшего молодёжным вожаком, имевшим власть, вынудили меня несколько задержать роды, с тем, чтобы укрепить плод и его оболочку. Роды прошли «в рубашке», без лишних мук для ребёнка.
Поскольку мне раньше не приходилось оберегать смертного отягощённого не прощёнными душами и одной первичной душой, а пояснений не поступало, я позволил себе заглянуть вперёд на срок больший, чем это принято, и увидел, как на исходе двадцатого года жизни оберегаемого некое место на побережьи северного океана, Тебя, Господин в рыбачьей штормовой одежде смертных в полосе прибоя, достигавшей тебе пояса. Позади тебя, на самой кромке прибоя, стояли шестеро рыбаков, норманнов, а в десяти шагах сбоку от тебя был тот, кого ты зовёшь Борухом. Я видел, как вы обменялись взглядами. Конечно, я и без того знал, что должен оберегать его до шестидесяти лет, но ввиду того, что встреча с Тобой не бывает случайной, принял я меры, чтобы оберегаемый был крещён по христианскому обычаю, хотя это категорически не совпадала с воинствующим атеизмом его родителей. Всевышний требует лишь минимальные вмешательства в дела смертных при обережениях, потому крещение прошло в тайной молельне старообрядцев. Никто из присутствовавших на обряде на обережении у Хранителей не был. Все они в продолжении следующего года были казнены властью. Души их прощены.
«Имя дали по святцам?»
«Брали из Евангелия, не было у них иных книг, а ещё давали имена по именам мучеников своей веры».
«Как наречён был Борух?»
«Тот, кого Ты завеешь Борухом, был наречён именем Матфи».
«Ответь Хранитель, как возникло имя Борис?»
«Муж, родившей Матфи, имел покровителя из смертных, звали того Борис, сын Александра, из выкрестов, по реке, Северной Двине, получивших фамилию. Был этот Борис приближен к Иосифу Кровавому, как говорится у смертных, ходил в фаворе. В его честь и дали имячко».
«Чувствую не любишь ты смертных…»
«Да как же их любить? Порушили Мир, созданный Творцом по воле Всевышнего, затем порушили себя… хлынули с восторгом по склону вырождения, ища себе оправдания в измышлениях о сатане, демонах и бесах, ведьмах и чертях…»
Повисла тишина, и в этой паузе я осознал, что весь этот диалог Господина и Хранителя происходил неимоверно быстро. Причём скорость произнесения слов всё возрастала. За всё это время я не сделал и четверти вдоха. Удивительно, что при этой скороговорке не утратились интонационные оттенки, эмоциональная окраска! Взаимосмешивающиеся ауры словесно озвученных смысловых посылов были насыщены и сопровождались с одной стороны, мягким, сочувствующим, добрым взглядом Господина, и с другой строны, холодным, «машинным», считыванием моего лица и всей фигуры, Хранителем. Я старался выглядеть достойно: не отводил взгляд, не позволял себе жестов и движений, стараясь не потерять ритв восхождения… Откуда взялись такие слова-определения моего состояния, не знаю…
Собеседники оценили моё состояние, обменялись мгновенными взглядами. Господин, в ритме той же, немыслимой, скороговорки, произнёс:
«Вернёмся к нашему Боруху… Полагаю, Хранитель, ты привёл ко мне человека подготовленного, и уж ты не дай ему до названного срока утратить разум, память, не просто обереги, а именно сохрани!»
«На всё воля Всевышнего, и Твоя, Господин!»
Между ними возникло молчание, сопровождавшееся обменом взглядами, хотя мне и не понятно было, как может исходить взгляд из-под покрытого какой-то шалью или вуалью фигуры того, кого называли Хранителем.
«Раб, Борух, мне не нравится то наречие, которым, единственно, ты владеешь, но нет времени, и, главное, не имеет смысла обучать тебя иному. Поэтому напрягись и старайся понимать меня с полуслова! Я облегчаю твою задачу тем, что выбрал тембр голоса, воспользовавшись твоей памятью, выбирая из тех, что тебе наиболее приятны. Словарный запас я также почерпнул из твоей памяти. Уровень не высокий, но удовлетворительный.. Говори!»
«Господин мой! Я сам поражаюсь, что могу говорить, особенно учитываю заданною Вами скорость…
Всю мою сознательную жизнь жду, что со мной вот-вот что-то случится… Мне говорили неоднократно, и свои и чужие, многие в общем, что я «с придурью», а лет с двадцати так, с первых недель армейской службы в Заполярье, я и сам понял, что ужасно плохо приспособлен к жизни. Сам удивляюсь, что я так долго жив и не искалечен ещё по настоящему…»
«Это заслуга Хранителя – сказал Он и продолжил уже не для меня:
«Хранитель прими вид понятный твоему оберегаемому…»
Неопределённой формы фигура, пристроившаяся на стволе берёзы, сгущаясь, превратилась в солдатика моей комплекции, в фуражке, кителе с пагонами «СА» в голубой окантовке, галифе, кирзовых сапогах… Лицо быстро оформилось в пронзительно родное мне, лицо сына, недавно ушедшего по своей воле- против нашей, родительской- из института, с дневного отделения, добровольцем срочной военной службы, самого бездарного занятия, по моему разумению… Оформившись Хранитель сказал:
«Сын твой далеко теперь, в Прусской земле. Он устал от школярства, от опеки семьи, от своей безнадёжной любви, поэтому поступил так…»
« Скажи Хранитель, оберегаешь ли ты его?»
«Смертному не позволено знать о таком!»
Господин обратился к Хранителю:
«В Пруссии, говоришь? Хорошо… Ответь всё же, оберегам ли сын Боруха?»
«Нет, Господин.»
«Поручаю тебе оберечь юношу по моему заданию. Я пришёл сегодня в этот мир, потому что смертные поставили себя на грань смерти. И моя задача сохранить для Всевышнего тех, кого я выберу. Исполняй, но присутствуй также и здесь!»
«Уже исполняю! Храню миллионы смертных, и ещё один помехой не будет.» И обращаясь уже ко мне сказал:
«Ты мне доставлял всегда много хлопот и без моей опеки покинул бы сей мир многократно, ибо каждый год, иногда по несколько раз имел такую возможность.»
«Хранитель, я вознамерен порекомендовать тебя Всевышнему, в категорию Творцов… Ты достоин этого и по делам, и по опыту, и по умению предвидеть…Не благодари! Мы останемся с тобой едины в ином, ожидающем тебя качестве.»
Вновь зависла пауза, и в эту паузу я успел глубоко вдохнуть и выдохнуть.
Я слушал этот странный разговор все в той же позе на коленях и, как бы давая понять, что не могу слышать и знать лишнего, бестолково перебирал, выкладывал, снова прятал содержимое своих карманов рюкзачка. Подумал: как же так может быть, что при невозможной скорости разговора звук не становится карикатурным, смазанными акценты и интонации? Или звука нет, а есть беззвучный обмен мыслями, для меня озвученный, чтобы не пугать меня и облегчить понимание? Неосознанно я нажимал и выключал кнопку транзистора, звука не извлеклось, потаращился на пустое бельмо циферблата часов. Услышал:
«Послушай, раб, похоже, ты смирился с происходящим и воспринимаешь его как неизбежность, и уже нет опасности, что сердце твое остановится или мозг сорвется в безумие… Ты согласен, что происходящее с тобой не сон и не бред?»
«Понимаю, Господин, но было бы легче, если бы это было сном.»
«Будь предельно внимателен и готовь себя к тому, что на понимание, осознание увиденного, услышанного иным способом в твое сознание внедренного потребуются не часы, не дни - годы! Чтобы память твоя, способность мыслить, то есть разум, не взорвались, не разрушились, Хранитель "расслоит" их на несколько как бы пластин, пленок, и на каждую из них наложится часть тебе прежде неведомого.»
«Господин, мной просчитано, таких слоев будет четыре, не менее…" - сказал Хранитель, но был резко прерван:
«Не четыре, Хранитель, двенадцать!»
«Господин, Ты возвышаешь смертного до духовного, воля Твоя!»
«Такова воля Всевышнего, Хранитель, и помолчи пока. Итак, Борух, когда ты уйдешь от меня, то почти ничего не будешь помнить из нового. Воспоминание и знание, осознание, будут возникать постепенно, сперва смутно, в дымке миража, но со временем ярче, до реальности. Не спеши все сразу осознать, особенно совместить в единую картину- сорвешься в безумие! Записывай картины всплывающих воспоминаний. Старайся не говорить о них, это пожалуй самое трудное для смертного, до той поры когда для себя сумеешь создать связную картину. Слова твои, до времени сказанные, будут лишь осложнять твою жизнь, ибо окружающие заподозрят тебя, в лучшем случае, несколько "сдвинувшимся" разумом. Будь очень осторожен в словах и осмотрителен, не надейся на понимание окружающих, тем более на их помощь. Помощь и подсказки получишь от Хранителя, если того окажешься достойным. Успей собрать целое до того, как у Хранителя закончится срок твоего оберегания. О том, что сказал Хранитель, тобою непонятом: есть знание "материальное", от первого до одиннадцатого уровня, и знание "духовное", начинающееся с двенадцатого уровня. Человек вопреки воле Всевышнего -не удивляйся и не пугайся, такое есть и допустимо - сперва расширил краткий и четкий Закон, данный Творцом. Закон этот настолько ясен и краток, что не требует даже записи, не говоря ух о "скрижалях". Затем этот Закон был чуть-чуть искажен, и последовала неизбежная катастрофа. Разрушен был мир Творения и уцелевшие в этом разрушении, получили осколки и обломки, то есть то, то сейчас человечество имеет, утратив непомерно много и, главное, "духовное" знание. Всевышний запретил своему "инструментарию" - так собирательно назову Творцов, Хранителей и иных, давать смертному духовное знание.
Он, если способен и, главное, целеустремлен, работоспособен, способен слиться с данной ему Всевышним, душою и подчиниться ее зову. Только сам и в одиночку может пройти все ступени познания, до двенадцатой. Тебе дам сразу Я, Сын Всевышнего, Его часть. Дано - еще не значит, что данным владеют получившие готовое!"
"У нас говорят, брось, а то уронишь…"
"Хвалю, раб, ты способен еще шутить… Хорошо, сделаем передышку. Дам поручение Хранителю, а ты восстанови в памяти, что помнишь о своем пребывании в месте, называемом Порт Владимир. Позже расскажешь мне". Продолжал уже не мне:
"Хранитель, будь добр, я не хочу привлекать своих обычных помошников, чтобы не переполнить чашу возможностей восприятия присутствующего здесь раба… Организуй небольшую трапезу с учетом последующих нагрузок и трат энергии его, для меня же обычное…"
Мгновенно растаял Хранитель, хотя присутствие его я продолжал ощущать, да еще и наблюдал я некие изменения на "пятачке" травы между мною и Иисусом. Там возник глиняный большой кувшин, две такие же чаши-пиалы, большое плоское блюдо, на котором кучками лежали несколько крупных кистей винограда, пригоршня сушеных фиников, столько же сухих инжирин и еще смеси разных орехов, очищенных от скорлупы, да еще две лепешки наподобии лаваша, явно горячие… Я же любуясь этой картиной, вспоминал…

Коротким летом, далекого теперь лета второго года моей службы в береговой обороне Северного Флота, был я командирован на Титовку, где был штаб нашего Отдельного зенитного артдивизиона, где делил со мной кабинетик партийный секретарь, капитан Тихонов, красивый молодой спокойный и ироничный, а я был секретарем комсомольским. Должность моя по штату должна была принадлежать офицеру, но офицера не нашлось, а тут я подвернулся со своим незаконченным высшим, вернее начатым… но в те годы и десятилетка среди срочнослужащих была редкостью. Основная масса имела семилетнее образование, а то и менее того…
Командировка была на батарею, расположенную в районе фьорда Ура-Губа. Случилось там ЧП. Личный состав батареи размещался в палаточном городке на сопке, а на склон той сопки был пустующий "законсервированный" бывший рыбацкий поселок в несколько десятков, явно не по-советски, аккуратнее и добротнее, построенных домов. Подобный поселок я знал и по Титовке. Из таких поселков несколько лет назад, из высших государственных и военных соображений, были отселены, в неведомое мне место, жители существовавших там ранее рыбхозов. Сколько таких поселков было не знаю, думаю - много. Во всяком случае в районе Лиинахамари, полуостравов Среднего и Рыбачьего ко времени моей там службы гражданского населения не оставалось. Покинутые, "законсервированные", а попросту брошенные поселки сторожили каждый по одной небольшой семье в два-три человека. В Ура - Губе это были муж, жена и их дочка - дошколенок. Эту девочку и ухитрился изнасиловать наш матрос из среднеазиатов, "чучмек". Теперь его должен был судить трибунал, до чего его должно было срочно исключить из ВЛКСМ. Парторг от участия в этом деле уклонился. Командировали меня, оформили документы, продаттестат, сам я бросил в рюкзачек пару банок сгущенных сливок, кирпичик хлеба, пачку махорки и несколько пачек недавно присланных мне среди прочего в посылке в посылке одноклассником Володей редких тогда даже в Москве сигарет "Ментоловые". Подоспел рейсовый пароходик "Ястреб" постройки еще дореволюционной, и я отбыл в путь. В местечке Порт Владимир пересадка, катером с базы подводников нужно было добраться сперва до их плавбазы "Кубань", затем к заброшенному причалу заброшенного рыбхоза, а там рукой подать. Но "до рукой подать" вмешалось заштормившее море, и старшина заставы пограничников, встретивший меня единственного, покинувшего дряхлый борт "Ястреба", обрадовал, сообщив, что проторчу я у него не менее трех суток (никогда в тех края х не говорили, о днях, а только о сутках из-за длительности полярного дня). Торчать в чужой части означало находиться в лучшем случае на шестнадцатичасовой хозяйственной работе, как бы "в наряде", картошку, там чистить, дровишки пилить-колоть, полы драить в казарме, на камбузе, в гальюнах… В потому, как только остались мы со страшиной наедине на пустом причале, от которого отвалил уже "Ястреб", я молча и незаметно вложил ему в руку теплую еще от живота бутылку водки, купленную мною час назад. Старшина невозмутимо отработанным движением пальца выковырнул засургученную картонку пробки, раскрутил бутылку, зажатую в кулаке, и в один недолгий глоток опустошил ее. Пустую же посудину аккуратно с причала пустил "в кругосветное плавание". Подобрев, сказал%
"На довольствие ставить тебя не буду. Получить по аттестату "сухой паек" на трое суток консервами на рыбзаводе - я помогу. Обойдешься без горячего, у нас - в обрез. Спать можешь в Ленинском уголке, там топчанчик, подушку и одеяло дам. Гуляй, сержант, на берегу, на глазах у меня,. А общагу к "рыбочистам" попасть не рекомендую - растерзать могут. Мне личный состав менять приходится ежемесячно - ветром шатает парнишек… Снимают напряженку подводники -завозят их сюда катерами по праздникам …Девахам с рыбзаводика без этого тоже не житье! Есть у меня под надзором еще несколько норвегов - рыбаков, увидишь еще, с ними общаться-разговаривать запрещено, держись стороной! Запалили мы их сейнер в наших водах, процедура обычная. Снасть, улов конфискуются. Команда и "лайба" их под арестом до обмена на наших таких же бедолаг, или до выкупа. Выгодное дело - у них и уловы лучше наших, и снасть - патрон, что ам говорить… А у наших рабачков гнилье и то и другое… Живи сержант и радуйся отдыху. Дай-ка я тебя обласкаю.." И он быстро, профессионально ощупал меня всего и проверил содержимое рюкзака. Сказал:
"Хвалю, воздержан! Я тобой доволен, благодари…" Я отблагодарил - дал пачку сигарет. Шли с причала, нагибаясь вперед, навстречу тугому потоку влажного ветра, который не давал говорить. Сошли с берега на сланик - почти без почвы, так - песок, дробленые ракушки какие-то, истлевшая мешанина водорослей… Старшина выковырнул сигарету из пачки, прикурил, удивленно присвистнул- прочитал внимательно надписи на пачке. Хорошие сигареты! Спасибо! Не доводилось…
Затем мне до верху насыпали в рюкзак консервы на выбор, свежайшие. Получил я подушку и пару плотных одеял, перекусил плотно и спал часов двенадцать!
На следующий день увидел "норвегов" Не скажу, чтобы мне они были интересны, важнее было показать пограничникам и иным "наблюдавшим", а таковых не быть не могла, полнейшее свое равнодушие, или некоторую жалость, сочувствие к эксплуатируемым капиталистами пролетариям. Группка была невелика - пять или шесть человек, стояли тесно на кромке прибоя. Один был несколько впереди. Он зашел в воду так, что накатывало на него валы стального цвета холодной воды достигали выше колен, до пояса даже, а брызги должны были заливать и лицо - ветер дул с постоянной умеренной силой, был тугим, влажным и холодным, с мелкими вкраплениями не снега еще, а того, что называют "крупой". Одежда "норвегов" была хороша: непромокаемые и, наверное, теплые штормовки с капюшонами, у нас подобных было не найти. По слухам штормовки их были на гагачем пуху, такие же брюки и нечто вроде сапог - рассмотреть их не смог. Видел также, что под штормовкой были на всех шерстяные светлые свитеры с высоким свободным "горлом", на головах - капюшоны, слегка затянутые вокруг бородатых обветренных жестковатых и в то же время детски- просветленных лиц. У одного капюшон не был одет на голову, и голову укрывала цветная вязанная шапочка с большим помпоном. У того, что стоял вперед, капюшон тоже не был накинут, и шапочки не было. Ветер трепал его длинные светлые волосы, очень длинные и волнистые. Видел я их со спины и сбоку, пока шел к причалу, дойдя же до причала, увидел их чуть в профиль и немного сверху. Все они молчали. Никто из них не курил. Они просто смотрели на море, и было понятно, что море это и ветер для них родные, а твердь под ногами чужая, нелюбимая. Сколько они так стояли до моего прихода не знаю, при мне же - не менее часа. Я выкурил две махорочные толстые самокрутки и одну сигарету, замерз и собрался пойти к рыбзаводику - поболтать, если удастся, с молоденькими, где-то навербованными, в деревнях, видно, девчатами. Но прежде, тот что стоял в воде, впереди всех, сделал жест рукой за спину, по этому жесту, стоявшие стали поворачиваться и медленно уходить по берегу. Он же сперва сделал несколько шагов назад, не оборачиваясь, лишь на кромке прибоя развернулся, словно подольше хотел видеть простор, а не погранзону суши. На короткий миг он повернул о мне лицо, и я рассмотрел, что в аккуратных бородке и усах лицо его мокро от соленой "морской пыли, очень спокойное лицо, красивое и твердое. Потрясли огромные синие глаза и явно выраженная лично ко мне чуть брезгливая какая-то жалость… Я мгновенно разозлился даже, как он смеет меня жалеть! Да кто он такой, чтобы меня жалеть, а то и презирать? А он уже и не смотрел на меня вовсе, а уходил вслед за своими товарищами, и я забыл сразу о своей злости, удивившись тому, как он громаден и могуч высокой стройной своей фигурой и легок невесомой неспешной походкой. Подумалось, верно капитан сейнера, может хозяин других, бредущих впереди. Ветер внезапно стих. Я забыл о них очень скоро, как только неожиданно как-то из губы вывернулся стремительный катерок, возник вблизи меня и старшина-пограничник с моим рюкзаком в руке. Причалил катер, с хохотом, криками радостно ссыпались с него на причал чернобородые матросы, старшины, молоденькие офицерики, а мой старшина молча сунул мне прямо в карман шенели мои документы, отдал рюкзак и сильным шлепком пониже спины буквально послал меня на палубу катера, который стремительно, как появился, стал убегать обратно в сторону губы.
Сразу улетучилась из внимания моего странная эта группка чужаков из неведомого закордонного мира, нахлынули новые впечатления: пустые какие-то разговоры с матросами на окатываемой волнами скользкой палубе, легкая тошнота от болтанки. Но очень скоро штормящее море сменилось стальной гладью губы, внимание привлекли гигантские кашалотообразные туши невиданных подлодок. Атомные - догадался я, вспомнив тихие разговоры многих случайных попутчиков еще на "Ястребе", когда говорил им, что следую на Ура-Губу. Возникла и скалой нависла над ставшим крошечным катерком громадина плавбазы. "По трапу только бегом" - вспомнилось из корабельного устава. Я поднялся на борт и после мгновенного оформления прибытия, практически без проверки и опроса, видимо тщательная проверка была проведена во Владимире, оказался во чреве плавбазы, где царило полусонное царство полосатой полуголой матросни, но и ощущалась гостинечная, но не шумная, суета еще не отошедших ко сну или уже вставших после сна.
Плавбаза содержала десятки кают и кубриков с двух и трехярусными лежаками-нарами, множество кают-компаний, учебных классов, камбузов, душевых, гальюнов, гладильных прессов, ленинских прессов - все для жизнеобеспечения и отдыха нескольких сотен подводников в периоды после плавания или подготовки к работе, учебе. Масса впечатлений ждала меня впереди…Но здесь Он прервал ход моих воспоминаний.
«Действительно, был я в том краю в то ваше время… Вообще ,Я с большой теплотой отношусь к людям заполярного скандинавского побережья, не искалеченным влиянием вашей отвратительной империи (СССР), и стараюсь бывать там при любой возможности - поймешь меня позже, когда через Хранителя узнаешь многое обо Мне. В тот же раз причина была не личного свойства. Властители нескольких крупных империй, борющихся за всемирную власть, готовы были бросить массы рабов, а с ними - тысячи смертных, послушный воле Всевышнего и Моей, в бездну бессмысленного уничтожения. В основном, Всевышний не мешает вам поступать по вашей воле - вы пожелали уйти из Его воли, и разрушили созданный им прекрасный мир. Взамен вы получили полную свободу творить над собой суд и пытку, которые и считаете жизнью, а еще получили груду обломков прежнего Мира. Но властители ваши в самонадеянности своей могли привести к нагромождению ненужных помех трудам Творцов, Создателей, Координаторов, Хранителей - инструментов Божьих, Его части. Мне было поручено совершить некоторые действия… В частности мне пришлось посетить и те места, о чем напомнил Хранитель. Теперь я прочел отраженное в твоей памяти, кое-что ты озвучил словами. Вымой-ка лицо и руки перед едой, пока я буду говорить.»
Поднялся я но ноги, переступил через ствол березы, склонился над фонтанчиком родничка, и слушал спокойный, обыденный такой голос:
«Не люблю вашу империю и народы ее населяющие. Не посещал ее земли более века. Поэтому предпочёл путь через любимые места. Плыл на сейнере стареньком с командой из обычных людей. Команду подобрал сам из людей мне приятных, не открываясь им. Из первого плавания мы вернулись через шесть часов с хороши уловом, равным их полугодичному. Еще несколько таких рейсов обеспечили семьи моей команды путем удачной продажи рыбы. Через некоторое время на банковском счету каждого члена команды была достаточная сумма денег. Команда безоговорочно верила мне и согласилась побывать в добровольном плену на чужбине, смирилась с утратой улова и снастей, а также многих личных вещей, которые ваши хапуги молча присвоили. Я обещал вернуть утраченное, предоставив в бессрочную оплаченную аренду новый сейнер. Ты понимаешь, возможности Мои в этом мире практически не ограничены, перемещаюсь Я мгновенно, и Моих отлучек в "совершенно закрытые зоны" никто не заметил. Другие же действия вызвали недоумение ваших чинов и желание поскорее избавиться от нас мирно, без длительных бюрократических процедур…Специалисты же ваши и большие ученые были обескуражены внезапно возникшими техническими проблемами, которые показали им, что они ничего не понимают в процессах, которыми нахально надеются управлять… Видел Я тебя, раб, жалок ты был, болели твои зубы, кровоточили десны, это ведь цинга была. Мог помочь тебе, но не считал нужным, т.к. неряшливо ты к себе относился, да и преждевременная смерть тебе не угрожала. А некоторые мучения суждены тебе, ты их испытываешь, терпишь, пока не обратишься к Всевышнему, и Он не облегчит их, или не освободит от них, дав смерть…»
Слушая последние эти слова, произносимые медленно, как бы задумчиво, но холодно, без сочувствия или сожаления, я закончил умываться. Лицо и руки мгновенно обсохли. Вернулся я на свое место и сел, почувствовав сразу сильнейший голод.
Он глядел на меня без улыбки, строго и словно изучая. Пауза стала тяготить меня, тут он произнес:
«Посетил я этот мир до срока, который был намечен. Беда ваша, всего человечества, в том, что по мере приближения конца столетий страстно многие ожидают "конца света", "страшного суда". А на этот раз приближается окончание тысячелетия… Ваши ожидания особенно обострены. Глупость людская! Какой же "страшный суд" может быть страшнее того, что сами вы над собой веками творите? А конец света будет, но не по вашим ожиданиям, а по естественному ходу движения и преобразования материального! Не для вас, говорю!
Я закрыл глаза, мня начала бить дрожь ужаса, даже в уши словно вата набилась и голос казался глухим, загробным…
«Очнись, раб, не пугаю я тебя, или правда так тебе страшна? Пришел к вам потому, что ваши "игры" с неуправляемыми людьми силами, с техникой вновь привели к беде. Ты слышал, читал навранные вашими правителями сведения о "незначительной аварии"… Последствия будут проявляться долго, пока погибнут тысячи. Начальники твои, холопы, имеют сведения через семью вашего премьера, бывшего министра, в чьем ведении твоя контора, где ты изобретаешь то, на чем делает карьеру его сынок, ты понял о чем я говорю… Потому ты знаешь немного больше других о случившемся. Вот и пришлось опять спасать, но Спаситель я не всем, нет, не каждому! И я увожу от отвратительной беды, плода вашей безалаберности, необязательности, легкомыслия, пьянства и распущенности тех, кто идет Моим путем! Их много, достойных, очень много. Раз я здесь, останусь до конца тысячелетия и помогу достойно перешагнуть этот порог. Их много, достойных, очень много, не меньше, чем было во всём человечестве ещё тогда, когда я пришёл в него, чтобы спасти один народ…Закончим с этим! Вижу, ты голоден. Потому - ешь! Пища свежайшая, не из ветхозаветных времен, "экологически чистая". С этим термином еще много раз столкнешься, но еды такой больше не попробуешь…Из всех книг, почитаемых у вас священными, лишь одна истина бесспорна: неисповедимы пути Господни!»
Он движением кисти подвинул мне к ногам крупную кисть винограда, небольшую кисть взял сам, стал отщипывать по ягодке и класть в рот, с видимым наслаждением жевать и глотать. Я последовал Его примеру и поразился неожиданной терпкости и в то же время небывалой сладости ягод. Ничего похожего не пробовал даже в Фергане, где перепробовал, кажется, все что было доступно, а доступно в тот год начала войны было практически все. Начинающаяся осень дарила базару горы дынь, арбузов, гранатов, яблок, груды орехов, винограда, хурмы, и еще много такого, чему я не знал названия, да и сейчас не знаю…
Виноград исчез стремительно, и мне была пододвинута миска с очищенными светлыми орешками. Начал я их жевать и наслаждаться ими…
Борух, расскажи мне коротко свой сегодняшний день с самого утра. Можешь продолжать есть и рассказывать мысленно.
Мысленно я буду сбиваться и перескакивать с одного на другое. Лучше я буду говорить. Можно я начну со вчерашнего вечера?
Говори.


Присоединённые изображения
Присоединённое изображение
User is offline
Profile Card PM
   Go to the top of the page
+Quote Post
Алина51
post Root
Jun 26 2011, 02:38 PM
Отправлено #3
[информация]
НА ПОИСКИ "КРЕСТА"
Вчера закончил я работу как положено в 17.15, хотя можно было уйти пораньше - накануне выходных все начальство под разными предлогами разбегается из НИИ с обеда, а то и с утра, на дачи, рыбалки, бани…Но я не так давно еще работаю в вычислительном центре, многого не знаю, показать незнание стыжусь и боюсь, поэтому пополняю дефицит как могу, в частности играю в шахматы с несколькими любителями этой игры в форме "блиц" с часами по 2 минуты, а любители эти лучшие в стране, пожалуй, специалисты-технари по ЭВМ, ПВЭМ,ВЭСМ: начальник лаборатории, начальник сектора, ведущий инженер, разжалованный из начальников сектора, т.к. подвержен "запоям".
«Ты и сам любишь выпить! Не пугайся, не осуждаю, но простить не прощаю! Оставь упомянутых, коротко скажи о своем непосредственном начальнике.»
«Он очень интересный мужик, и физически и характером, хоть и невысокий, широкий в плечах и бедрах, пузатый сверх меры, но видно, что красивым в молодости был. Взгляд у него правда очень тяжелый, давит взглядом, но я этот взгляд выдерживаю. Лет десять назад, когда мы были по должности равны, он вынужденно отвел глаза, но больше я так на него не смотрел, потому что он очень самолюбив.»
«Расскажи о характере его.»
«Характер его определяется тем, что ростом он низковат; не имеет образования, долго служил радистом, море любит, потом радиомонтажником, механиком. В начальство пробился умом, а также близостью к бочонку со спиртом, хитрость и расчетливостью, угодничеством, громадной работоспособностью. Но диплома-то нет! От этого комплекс, я тем же страдаю… Кроме того, он еврей, в глаза это не бросается и имя русское, Николай, отчество и фамилия тоже русские. Из кожи вон лезет, доказывая, что он русский.»
«Но ты же не антисемит, не юдофоб…»
«Евреев я прежде всего уважаю, некоторых даже любил, не по душе мне лишь те, которые стыдятся своей национальности, русскими прикидываются, а национальность-то изо всех щелей лезет: из глаз, ноздрей, губ, рисунка ушей, повадок, интонаций, неожиданно проскальзывающих словечек…»
«Оставим это. Коротко о вчерашнем и сегодняшнем дне до нашей встречи.
«Играли мы, Господи, "на вылет". Я первую партию проиграл и стал зрителем вместе с начальником сектора первичной обработки информации. Звать его Валентин, но я называю его Вельзевулом.»
«Он мне не интересен, ты же раб, опасайся его более других!»
«Понял, Господи! Я уже давно чувствую, что надо его сторониться, но интересно же…»
«Оставь. Далее…»
«Начальник лаборатории - совсем еще молодой, совершенно не пьющий, что редко у нас, проиграл и ушел. Победитель предложил мне сыграть еще одну партию, в порядке реванша. Он полгода как не пил после запоя и гордился этим, поэтому, наверное, Валентин - Вельзевул сказал:
«Если уж речь пошла о реванше, предлагаю перейти ко мне в кабинет. Имею, что предложить реваншистам!» и он щелкнул себя по горлу, осклабив гнилые зубы на красивом львином лице седого интелегента.
Спустились на четвертый этаж, когда уже подходили к двери Вельзивула, Петр сказал, что зайдет помыть руки и скрылся на лестничной площадке. Мы оба понимающе улыбнулись. Сбежал от соблазна, молодец! Двигается теперь к проходной и радуется, что устоял еще раз…»
«Довольно, дальше понятно, пришел ты домой поздно и был пьяненьким.
Да, и идти помыть парализованного тестя поленился
А они тебя до полуночи ждали… Молчи. Бог тебе судья!»
«Встретил меня мой котенок.»
«Ты эту киску, кстати, полечи, уши у нее больные, не успела их мамка вылизать. Вернешься домой и догадаешься, как полечить. Эта киска будет долго в твоем доме жить. Она тебе куда более нужна, чем ты ей. Ты, раб, рассказываешь о том, что интересно тебе самому, но не мне. Так с тобой всегда, говоришь ты о себе, а кому ты интересен? Слушают тебя до тех пор, пока надеются из тебя извлечь нужную информацию, или иную пользу. Отвечая мне, оставляй в стороне интересное тебе. Понимаю, каждому интересно говорить и слушать о себе, любимом…Можешь в одиночестве пережевывать жвачку личных воспоминаний! Переходи к утру сегодняшнего дня!»
Сказано было жестко и начал я говорить очень робко, но он меня больше не перебивал, лишь жестом предложил брать из угощения, что захочу. Я говорил и ел, чувствуя, как голод затихает а сам я становлюсь все бодрее, словно наливаюсь силой:
«Прости, Господин! Мне говорила об этом очень уже давно одна девочка. Гуляли мы с ней ночью по Москве, и сказал я ей, что по дневнику своему пытаюсь написать что-то вроде рассказа о своей службе на севере, а главное, о командире нашем, о товарищах моих, Бортмане и Шуле. А она слушать не стала сказала мне, я хорошо запомнил её слова:
-Перестань, Боречка! Посмотри, сколько окон горят во всех этих домах… Тысячи, а вокруг – сотни тысяч… И за каждым окном – человек, люди, у всех у них, есть интересные им занятия, и есть уже великое множество интересных книг, которые эти люди читали или будут читать. Не успеть им прочитать всех написанных книг… Так зачем писать твои воспоминания? Каждому своих хватает! Оставь это, живи сегодняшним днём, ночью, надейся, что завтра будешь счастливее…»
«Согласен, женщины в вашем мире сохранили больше разума, чем мужчины… Однако, продолжай!»
«Утром, вместо того, чтобы ехать на дачу к родителям, куда с вечера уехали жена с дочкой. Поехал я в сторону Шишкиного леса, вышел у санатория "Михайловское".»
«Теперь говори подробнее.»
«Пруда с шоссе видно не было из-за густого тумана. Сбежал я на берег к деревянным мосткам, очень быстро разделся догола и нырнул в воду. Плыл под водой долго, пока не стал задыхаться, тогда лишь вынырнул. Перевернулся на спину, чтобы отдохнуть, и понял, что в тумане потерял ориентацию. Лежал и прислушивался, но туман гасил шумы. Тихо было, не хотелось плыть наугад, хотя становилось холодно. Наконец, я услышал шум машины на шоссе и сообразил, куда плыть и удачно выплыл к мосткам. Голый еще достал из рюкзака термос и выпил обжигающего черного кофе…»
«Очень крепкий кофе из молодых зерен сквернейшего качества, да еще с добавлением не менее скверного коньяка!»
«Господи, кофе этот мне по вкусу, другой же не доступен, а коньяка-то всего 100 г на три стакана кофе…»
«Продолжай!»
«Согрелся я сразу, очень быстро оделся, тщательно вытряс и аккуратно обул сапоги, намериваясь пройти за день километров пятнадцать. Вытащил все из рюкзачка и сложил поплотнее. Приёмничек класть не стал. Попрыгал на месте, проверяя удобно ли спине. Приемник поставил на постоянную свою волну "Маяк" и быстро пошел по краю озерка, по плотине-запруде, по дорожке санаторного терренкура… Слушал музыку, информацию о последних новостях, ничего интересного…».
Я посмотрел Ему в глаза и показалось мне, что по ходу моего рассказа Он видит и пруд и густой туман, и листочки на воде, и следы мои на росистой траве и сырые плиты, которыми вымощены дорожки санатория, и густые, нависшие над дорожкой кусты, высокую траву вокруг, и даже каждое дерево, что слышит он и музыку и новости. Тут Он сказал:
«Вранье, эти ваши новости, ничего- то вы не знаете, морочат вас как хотят… Продолжай…»
«Было рано еще и я не встретил санаторских, ни выздоравливающих после инфаркта, ни блатных.»
«Ты сказал "блатных", поясни.»
«Я не имел в виду воров или преступников. У нас "блатом" еще зовут знакомства или родственные связи, по которым пользуются разными благами.»
«Преступники и воры, говоришь?… Да вы все воры! Ты сам, раб, готов на каждом шагу что-нибудь стащить, да руки у тебя дырявые, ничего в них удержать не сумеешь…»
«Не стремлюсь я к этому, потому что знаю, что пользы от "халявы" не будет, но беру, если плохо лежит, мы же стадные животные, а я из того же стада. Продолжу? Прошел я через санаторий, мимо часовенки разрушенной, где после войны была столярная мастерская, где плотничал отец товарища моего по работе, Иван Васильевич, вернувшийся с фронта инвалидом. Теперь там прибита фанерка с надписью "Лыжная база". Этот товарищ и познакомил меня в прошлом году с этими местами. Очень мне здесь показалось хорошо- пруды и прудики, речушки, перелески и леса…Малолюдно здесь, тихо и чисто, зверушки всякие встречаются: лоси, кабанчики, лисы, зайчишки, а сколько кротов! Вся земля перепахана, взрыхлена их ходами, так и дышит под ногами! Однажды, издалека, правда, пятнистого олененка видел! Птичьих голосов много, хотя я и не умею их различать, но послушать радостно. Есть там таинственная поляна с травой чуть ли не по плечо мне! Пахнет сразу и хвоей и листвой и цветами… В прошлом году я был на ней с Сергеем Ивановичем, сыном плотника того, я говорил… Мы подремали на ней часок в этой густейшей траве, и я решил, что буду сюда приходить при всякой возможности в любую погоду. Но это я отвлекся… От санатория- крутой спуск к речке, весь в осыпях и оползнях. Оскользнулся я на "пятой точке", проехал несколько метров. Раз был, что приемник не уронил и сам не ушибся, и почти не запачкал одежду. Добежал я до речки. Там врыты в землю в двух берегов рельсы и натянуты на них стальные тросы, четыре толстых витых каната. На нижних двух лежат сделанные из досочек мостки, а верхние упрятаны в водопроводные трубы, отполированные руками до блеска - это перила. Мостик неширокий, разойтись можно только бочком, шаткий и скрипучий. Шел я медленно, приемник выключил, чужды звуки его в этом месте, смотрел, как скользят по воде паучки-"конькобежцы", плавают рыбешки, головастики, потом следил за бабочками и стрекозами. Тихо было, только мостки скрипели. Потом прошел через лужок с не скошенной травой, на котором стояли небольшие футбольные ворота без сетки, рваная волейбольная сетка, да пара лавочек в конце над речкой… Чуть приметная тропинки, мало кто здесь ходит, вывела меня к деревеньке Конаково в два десятка домиков. В деревеньке - тихо. Деревенские уже на работе, а дачники спят еще. По единственной улочке козы да куры бродят. Дошел я до колодца, стараясь не шуметь, поднял ведро, поставил на скамеечку, напился ледяной вкусной воды, умыл лицо и руки, остаток воды слил и повесил ведро, крышку закрыл, покоя не нарушил. Пошел в горку на выход из деревеньки. Прошел мимо добротного дома Ивана Васильевича и домов его уже взрослых детей, родившихся здесь еще до войны. На выходе из деревни меня добродушно облаяли, для приличия, псы "службу несем исправно"… Дорога была скользковатой от обильной росы, а может от ночного дождика. В конце подъема оглянулся и подумал: "Прав Серега, красивейшее место! Русь!". К деревеньке примыкали ухоженные поля справа, а слева темнели перелески, позади угадывалась излучина реки, а над нею лежали горбатые холмы. На одном из них, я знал, были развалины княжеского или графского имения, где был санаторий. Я включил музыку и пошел дальше, перешел бетонку и пошел по дорожке вниз среди полей к леску, прошел прудик под вышкой ЛЭП и хуторок в пять-шесть домишек. Никого, все еще безлюдье! В прудике я искупался.»
Здесь Он прервал меня:
«Конаково? Витячи там жили. Из незамутненных славян твой Сергей Иванов сын. Продолжай.»
«Выпил кофе и пошел, не знаю зачем, не коротким путем через хуторок к лесу, а в крутую горку, в обход рощицы, что над прудом. Поднялся на самый верх пригорка, обернулся на лес, куда собирался идти и увидел белесовато-серебристое необычное облако, веретенообразное. Дальний его конец касался леса. У меня на глазах вправо и влево из веретена стали вырастать такой же формы отростки, строго перпендикулярно. Они перестали расти одновременно. В небе повис крест! Удивленный таким странным облаком пошел я по тропинке по краю поля и рощицы. Деревья заслонили от меня облако. Впереди был овражек. Оттуда навстречу мне брело небольшое стадо темных лохматых овец, а с ним две белые козы. Позади брел с палкой в руке мужичок неопределенного возраста, в обносках каких-то, в ушанке. Это летом-то! Он покрикивал на свое стадо. Помогала ему шавка, покусывавшая скотинок то за ноги, то за шеи, то за хвостики. Взгляд у мужичка был блуждающий, а руки заскорузлые, темные. Подумал я: "Попросит закурить? Дать или не дать? Что ж это такое? Ведущий инженер сомневается, угостить ли сигареткой прохожего! Курево дефицитом становится… Достроились!" Поравнялись и мужичек вежливо осведомился: " Здравствуйте! Не найдется ли у Вас газетки ненужной? Мне бы почитать, новостей от овечек- то не услышишь, от Шарика тоже блох больше, чем новостей." У меня были в рюкзаке газеты, на всякий случай, я все их достал и отдал ему, сказав что сегодняшней нет. Он поблагодарил от души, многословно, видно поговорить хотелось. Он разгладил газеты, сложил аккуратной почечкой и спрятал на голое тело под пиджачком и рубашкой. Я в это время закурил. Он посторонился от дыма, помахал у лица рукой и заторопился: "Пойду…" Тут я спросил, заметил ли он странное облако в небе. Испуганно как-то он закричал: "Не гляжу я туды, не знаю, не вижу! Бежать мне надоть - стадо разбредется, посевы повредит…" и побежал.»
Я взглянул на Иисуса. Он сидел, опустив голову, задумчивый, рукой дал знак продолжать.
«Перешел я через овражек, по бревнышку через ручеек, втекавший в прудик, где я только что купался, поднялся на пригорок и пошел по полю к той опушке березняка, где намеревался сделать небольшой привал. Здесь мне снова открылось небо, и я с удивлением увидел то же облако-крест. Только он теперь не плыл над лесом, а стоял вертикально, и основание его где то именно в этом недалёком лесном безлюдном массиве. В землю, верно, упирается, хотя такого быть не может, и я перестал смотреть в ту сторону, убыстрил шаги и вскоре уже был на меченном месте, сидел на одной из двух лавок из берёзовых стволиков, за таким же столиком на двух «козлах»- это было место, где перекусывали в перерывах работы механизаторы, обрабатывавшие здешние поля учхоза Михайловский. Включил радио, но не слушалось, приятнее было слушать птиц, выключил. Кругом шелестели березы, а среди них стояла одна ель метров пяти. Несколько молодых елочек обрамляли опушку по краю. Вдруг в этих елках мелькнуло что-то желтое и послышалось "тяф-тяф". Это тяфкала лисица. Достал я еду, съел половину крутого яйца с луковкой, а половину яйца бросил под елку лисице. Откусил хлеба с салом, почувствовал, что не голоден и бросил и хлеб и сало под елку. Кофе попил и закурил. Думалось только об удивительном явлении -о кресте из облаков. Сидел я там не меньше часа. Было тихо, изредка лишь доносился с бетонки шум автомашин, да гудели иногда самолеты. Подумалось, не инверсионные ли следы - этот крест. Сам же отверг эту мысль. Пришла мысль, что надо пойти на ту полянку, на которую крест. Зачем? Просто надо и все… Но пошел не сразу. Полежал, послушал чавканье и возню под елкой. Шум и возня утихли, я забылся на несколько минут, а потом решил, что пора вставать и идти.»
Он все еще был задумчив, но вдруг резко поднял голову, улыбнулся по-доброму, налил из кувшина в пиалы темно-красной густоватой, ароматной жидкости, сделал приглашающий жест и начал пить. То же сделал и я. Вино было душистым, ароматным с вылетавшими из глубины пиалы на поверхность пузырьками газов. Такого вкуса я не мог и вообразить…
«Говори! Вижу, хочешь рассказать…»
«Были мы в местечке, называвшемся Озерко-Восточное, на полуострове Средний, над Мотовским заливом, в учебном отряде: призывники 22 июня 1956 года, все москвичи, спецнабор, почти 200 человек. Это были те, кто «косили» от армии или имели отсрочки по учёбе или другим причинам, так что компания была разношёрстная. Занимали мы две казармы из трёх, линейкой построенных вдоль дороги над заливом. Казармы были деревянными, явно финской постройки. В третьей предполагалось разместить личный состав зенитной артиллерийской батареи, командовал которой малорослый крепыш-майор в чёрной флотской форме, но погонами с красными полосами – звание сухопутное. Нам всем этот майор даже из далека казался ужасным: командирский голос его был тонок, но звонок и грозен, слушались его подчинённые также и во флотской форме, с погонами «СФ». Звания у них звучали странно: матрос, старший матрос, потом вдруг – старший сержант, сержант, старшина. Не старшина первой или второй статьи, как принято на флотах, а просто – старшина…
Месяц мы занимались там строевой подготовкой, зубрили уставы… Мне всё давалось легко, сказалась школа мореходки. Был я влюблён в своих командиров – старшину I статьи, особенно в ротного «старлея»…
Мы заканчивали «учебку», приняи уже присягу, разное было за эти недели, была у меня даже «стычка» с «приблатнённым» , со Сретенки, парнем. Был он на голову выше меня и за что-то возненавидел. Уж не знаю как, умудрился я с первого удара сокрушить ему нос. Он буквально захлебнулся кровью. Его, упирающего, озверевшего, оттащили приятели-приближённые, иначе было бы мне туго…
«Думаю, не обошлось без Хранителя!» – усмехнулся Иисус, и я продолжил:
«Прости, Господин, что я опять говорю, об интересным мне, но это для того, чтобы подкчеркнуть, насколько тесен мир!»
«Да, это открытие, и тем более бесценное, что ему уже много тысяч лет!
Говоря, он снова наливал в пиалы из кувшина, отломил от лепёшки, обмакнул полоску в вино…Жестом дал мне понять, чтобы и я пил.»
« Дело в том, Господин мой, что этого своего противника я встретил через четверть века в том Нии, где работаю, и был в какой то степени по должности «над ним»., а затем был уже «под ним». Он стал начальником лаборатории, в отделении, куда из начальников я ушёл в механики. Мы не сразу друг друга узнали, просто обменялись удивлённми взглядами, остановились в коридоре у столовой и подали друг другу руки. Он стал ещё сильнее и увереннее. Я спросил:
«За что ты так меня ненавидел?»
Он ответил просто:
«Не помню. Может позавидовал фортелям, которые ты выделывал на брусьях перед казармой. Было неприятно, как ты собой любуешься.
Кстати, в том же учебном отряде был ещё старший брат моей будущей жены., о существовании которой я тогда не подозревал, и там же был красавец-парень, Славик. Спустя лет пять я имел отношения с его старшей замужней сестрой. Мы встретились со Славиком в его комнатке в коммуналке, куда дама привела меня для сближения…
Мы были приведены к присяге и со дня на день должны были отправиться к местам постоянной службы. Я был зачислен в группу, которая направлялась служить на Новую землю, с точку, который красавец- ротный, светлоглазый блондин с чапаевскими усами, назвал «конец географии». Не верно говорить «со дня на день» о заполярном дне, говорить следовало « с часу на час». В период нашего ожидания в казарме появился старшина соседней батареи, за спиной которого был мешок из полосатого наматрасника. С мешком этим старшина прошёл в командирскую комнату. Вскоре оттуда прокричали команду:
«Рядовые матросы Галкин, Борман, Шмуль, Ягупьев – к командиру!»
Из этих троих я встречался лишь со Шмулем, нас было всё же две сотни, а срок общения – четыре недели, всех не узнаешь… Этот же прославился, в компании с братом моей будущей жены и ещё троих, имена которых из памяти стёрлись, одним приключением. Нарушителей дисциплины, неумех, спорщиков-болтунов в армии наказывают, как известно. Эти были во взводе лейтенанта Карлуши, одутловатого человека с сонным взглядом запойного интеллектуального дебила. Тот, для своих нелюбимых придумал совершенно идиотскую работу: из плит сланца и кругляков-валунов построить плотину у моста на пороге, под которым, в каменном ущелье, протекал ручей, полноводный и бурный, с водой очень чистой и вкусной. В результате этой «комсомольской стройки» должно было возникнуть водохранилище, из которого удобнее и ближе будет брать воду для камбуза, казарм, на хознужды. Но тем, кому предстояло разъезжаться по другим местам, не было дела до будущих удобств. Идиотизм затее подкреплялся также тем, что инструмента никакого не применялось – даже простейшей лопаты, а о каком то там цементе и речи не было: только голые руки рабов-матросиков. К тому же работа велась только в часы личного времени или отведённые для сна. Сам же взводный, озадачив группу «нерадивых», отлучится на часок- другой, то ли попить, то ли вздремнуть. Полагал он, что мальчишки-горожане, заброшенные в безлюдье Заполярной неласковой земли, на краю залива ледяного моря, среди сопок и заболоченных низин, изнуряемые гнусом и сырым холодным ветром, никуда не денутся, и будут работать, хоть и без усердия. Главное, что спать уж никак не смогут! Упомянутая мной пятёрка решила иначе. Стоило Карлуше отлучиться, как они выбрались из котлована. Время было «ночное», хоть солнышко светило исправно, но было безлюдно, все спали, кроме дневальных в казармах, да часовых на сопке у орудий, да чистильщиков картошки на камбузе.
Незамеченные строители «гидроузла», пошли на запад сперва по дороге, потом свернули в распадок между сопок, и стали петлять, запутывая следы. В пути собирали и ели в изобилии созревшие ягоды: чернику, бруснику, морошку. Пробовали даже сырые подосиновики, которых там было превеликое множество. Курева не было, спичек тоже, их отобрал Карлуша.
Обнаружил побег через пару часов взводный. Сперва порыскал по округе сам. Не обнаружив дезертиров, испугался, разбудил ротного. Сыграли подъём всем нам, направили на поиски, но вблизи, не дальше прямой видимости казарм. Не обнаружили.
Узнал о ЧП вездесущий майор. Комбат связался с пограничниками. Почти двое суток прошли в заинтересованном ожидании. На Карлушу жалко было смотреть – такую вздрючку устроил ему ротный, пообещав оставить без погон.
Наконец беглецов привезли пограничники на открытом грузовике и оформили передачу ротному.
Эти олухи пошли прямо на Финскую землю. Их, естественно повязали, посадили на гауптвахту в Лиинахамари, до выяснения. Ну, начались разборки…»
«Ты, раб, почему сожалел, что не оказался среди них?»
«А мне не хотелось на Новую землю. Химик, ротный лейтенант, нашептал некоторым из нас об испытаниях водородных бомб в тех краях, и о радиации…Будь я среди беглецов, стал бы, пожалуй, настоящим дезертиром. Сообразил бы как уйти насовсем за рубеж, в одиночку, конечно, без этих телят…»
«Дальше пропусти, говори об интересующем Меня!»
Зашли мы вчетвером к командиру. Без лишних стол нам приказали раздеться и сдать ротному старшине форму., одеться в солдатскую зелёную рабочую одежду, которую принёс батарейный старшина в том мешке из наматрасника. Взял он четыре папочки-скоросшивателя и скомандовал нам» «На выход!». Повёл он нас строем в казарму зенитчиков.. Мы даже ни с кем не попрощались. Вещички наши личные через час принёс ротный старшина, и мы получили их от нового своего властителя, батарейного старшины. Нас сразу отвели в рабочую комнату замполита, где за столом сидел капитан- лейтенант (чисто флотский по форме одежды и званию) – нога на ногу. Мы притулились у уголке. Туда нас отправил ужасный майор, комбат, наводивший священный страх на всех в учебке. Нас рассадили на стулья у стенки перед лицом замполита. Старшина кратко доложил о нас и положил на стол папочки, вышел, прикрыв плотно дверь. Молчали, шелестели листочки наших личных дел, прочитываемых по очереди офицерами. Заговорил замполит, красивый утончённый красотой,. Голос у него был скрипучим, резким, брезгливым:
-Галкин Николай Николаевич!
Названный легко встал, вытянулся по стойке «смирно». Был он крепеньким, коренастым парнишкой, плечистый, длиннорукий и мускулистый с простым, ясным, открытым русским лицом с карими глазами. Он был очень силён. Во время чистки картошки в наряде на камбузе, он легко давил в кулаке не только картофелины, он в мелкую кашицу раздавливал морковку!
-Садитесь, матрос. Так, образование всего 7 классов…слабенько О! Шестой разряд токаря расточника имеешь?! Это ведь почти мастер! Семейное положение…женат?!
Галкин заулыбался и кивнул:
-Ребёночка ждём скоро…
Повисло молчание, прерванное комбатом:
-Это меняет дело. Не обратил внимания, когда отбирал. Виноват!
Встал командир, посмотрел и пощупал руки матроса и сказал:
-Пишите, замполит – в расчёт первой батареи, помошником заряжающего!
-Должен сказать, Господин, что работёнка эта, заряжающего стомиллиметровой зенитки - это каторга! Но скоро я увидел, как Николай играючи обращается с двухпудовиками масляных снарядов, неутомимо, сосредоточенно, чётко! Через год он был послан на флотские стрельбы-соревнования. Вернулся победителем со званием «Лучший заряжающий соединения» и стал старшим матросом. Получил благодарность и десять суток отпуска на родину, не считая времени на дорогу, и поехал к жене и, родившемуся к тому сроку, сыну, к родителям, которых обожал! А ещё через год он стал помошником командира взвода и получил второй отпуск.
-Ты, раб, завидовал ему?
-Да, Господин, но твёрдо знал, что такой путь труда – не для меня. Кривыми были мои тропинки…
-Он чуждался тебя?
-Пожалуй, нет. Он относился ко всем, кто были слабее его – с сочувственной жалостью, совершенно необидной, так как он был добр по натуре.
Здесь я в удивлении раскрыл рот и выпучил глаза. Господин мой, сидя, выпрямился, переложил крестик свой в правую руку., а другую кверху ладонью вытянул передо мной у самого лица. На ладонь, прямо из воздуха был положен круглый будыжничек-кремень с блестящими вкраплениями кварца, размером с крупное яблоко. Пальцы Его стремительно защёлкнулись в кулак, послышался сухой треск, тихое шипение, и между пальцами потекли серые струйки мельчайшей пыли. Он раскрыл ладонь и остатки пыли высыпал на тарелку, а потом дунул на ладонь и как-то по детски радостно рассмеялся. Оробев, я спросил, слегка заикаясь:
-Господин мой, я всё говорю, говорю, а солнце, вроде, всё так же на полудне?
-В вашем климате приятно растянуть полдень – сказал, улыбаясь.
-А не спешишь ли куда, раб?
-Нет, страшновато стало…
-Что тебя пугает, раб?
- Поступки мои неправые. Глупо это. Понимаю, ничего не исправить!
-Но можно искупить! Обращайся к Всевышнему! Всё в Его власти. От тебя, Борух, нечто зависит…Не возомни только, раб о себе! Усвой как аксиому: для Господа нет времени в вашем понимании – настоящее, прошлое, будущее. Всё одномоментно, обратимо и удерживаем! То же и о пространствах – все мыслимые и не мыслимые вами- заняты Им, могут быть сжаты в исчезающее малую точку, а могут быть раздвинуты без всяких границ! Я – часть его неотделимая и в моих правах использовать часть этих возможностей. Такова валя Всевышнего! Думай! Это не сон. Примирись – это явь! Ешь и пей, это укрепит тебя, а потом говори!
Суетливо стал я пить из пиалы, струйка потекла на подбородок. Стыдливо утёрся я ладонью. Бестолково брал то одно, то другое, клал в рот, стараясь не глядеть на Него.
- Борман! – выкрикнул-выскрипел замполит, как-то растерянно даже, со взвизгом. – или Ворман? Не чётко написано…
Ефим медленно, корпусом, склонился к коленям, и распрямился неспешно. Был он человек сугубо штатский. Форма – вся в морщинах и складках, весела на нём. Одно плечо было ниже другого, длинные пальцы узких кистей лениво сжимались –разжимались. На лице было некое блезгливое выражение, похожее на то, что мне приходилось наблюдать в детстве, в Фергане и по пути к ней, а похзже – в зоопарке, на лицах верблюдов, язык не поворачивается, назвать их «мордами»! Глаза Ефима, жёлтые, обычно скорбные, сейчас были ироничными:
- Можно и вор вам… - чётко но лениво произнёс Ефим. Но правильно пишется «Борман», с одним «р» - и сел.
-Встать! – рявкнул каплей – Издеваться!?
Ефим, так же неспешно, поднялся, молча пожал плечами. Дрожащим от бешенства голосом замполит сказал:
-Ефим Самуилович?
Ефим кивнул. Комбат глядел на него с прищуром, в глазах было скрываемое веселье, которое он хотел скрыть от замполита, но показать и Ефиму, и нам троим.
Коля не обращал внимания, на не касавшееся его происходящее, думая о своём. Юрка моргнул голубыми глазищами на бледном до синивы, плаксивом, большеротом лице. Слушал он не без заинтересованности. Я весь подобрался, сжался, ловил каждое слово, следил за мимикой лиц, выражением глаз. То был цирк – салага и всемогущий замполит, на которому не то что сказать что-то не так, посмотреть не так – нельзя было.
- Образование средне-техническое…прекрасно…мастер термического цеха…К печи что ли его приставить? Но какой из него кок? Неряшлив, медлителен., ленив, судя по виду…
Ефим молча кивал на каждое слово замполита, а взгляд его стал излучать неустрашимую силу. Тут вмешался командир, обращаясь к замполиту:
-Аврамов! Я его отобрал для службы ПФС, лично обучу и два года буду абсолютно спокоен – грамма не позволит уворовать!
Замполит как-то угас, но злость ещё душила его, и он попытался ещё куснуть противника:
- Борман…национальность?
-Москвич, товарищ капитан-лейтенант! – Чётко отрапортовал Ефим.
Замполит начал приподниматься со стула, сипя:
-Издеваетесь, мотрос?
-Считаю, что Вы надо мной издеваетесь, товарищ капитан-лейтенант. Перед вами анкета, в которой всё про меня написано и фамилия чётко напечатана, и национальность - еврей. Подтверждаю, что я не немец, не калмык, и не чукча, а русский еврей, родившийся в Москве.
-Гордитесь?
-Горжусь, есть чем гордиться.
Махнув рукой, замполит продолжил работу:
-Шмуль Юрий Моисеевич
Юра неловко встал. Был он ужасно нескладным. Отвечал тихим голосом, чётко выговаривая каждый слог.
-Национальность…русский?! Быть такого не может! Что скажите, Шмуль?!
-Так в свидетельстве с рождения было написано, так и в паспорте значится.
Шмуль – ладно, но Моисеевич?!
-Оставь, запалит, всё бывает… - Вмешался командир., - Ты сам Аврамов…А парнишка хороший, робкий только, ничего, окрепнет, возмужает… Смотри, два курса московского физтеха! Чтобы поступить и продержаться, нужны способности и трудолюбие! А он ведь не бросил институт, а его призвали. У меня он через полтора года будет первоклассным специалистом!, лучшим оператором СОН, помощником приборного радиотехнического завода будет.
Закончив со Шмулем, замполит закурил и начал читать мою анкету. Тягучим вяловатым взглядом посмотрел мне в глаза, давая мне понять, что удивлён, что я не отвожу взгляд.
-Так, призван на год позже. Почему? Понятно, учился, но не доучился… Родился в Архангельске? Не москвич?
При первом же вопросе я распрямился как пружина, вытянулся по стойке, радуясь, что смотрюсь по строевому, подтянуто и опрятно. На последний вопрос ответил чётко:
-Не москвич по рождению, но призван из Москвы. Родился в Архангельске. С семьёй жил в Перми, Вологде, Самаре, Ростоке-на-Дону, а в эвакуации – в Фергане и Шадринске.
- Не Пермь и Самара, матрос, а?
-Города Молотов и Куйбышев, товарищ капитан-лейтенант!
-Теперь правильно…так... Одесское высшее мореходное училище, курсант, электромеханический факультет… Отчислен по собственному желанию? Ответьте искренне, самоволки были? Сколько?
-Зафиксированных две, товарищ капитан-лейтенант!
Он удивлённо поднял брови., но я продолжал:
-Длительность каждой по 45 суток…
-Сколько?! – Подпрыгнул замполит, а командир радостно улыбался и крутил лысой головой, щуря глаза.
-Две самоволки по 45 дней, за которые и был списан в числе группы, нарушивших дисциплину во время плавпрактики на судне Поти. Мы в горы ушли и пешком добирались. Хотели дойти через Кавказ и Крым до Одессы и превзойти подвиг Бендера и его сподвижника Воробьянинова. Не привзошли. В Керчи были отловлены и с позором были доставлены в экипаж родной мореходки. Но нас простили почему-то. Наказан был, без лишней строгости, только руководитель практики, который без ведома капитана выставил нас с вещичками на причал, превысив свои полномочия. Относительно второго случая – решил бросить мореходку, подал соответствующий рапорт. Командование медлило, тынуло… С учётом того, что пагонами мы не были отягощены – присягу с посвящением в мичманы дают пятикурсники, а лейтенантские пагоны запаса полагались лишь на шестом году, не счёл я преступным провести время ожидания не в опостылевшем экипаже, а в частных домиках в окрестностях Одессы, можно сказать, области с подругой и собутыльниками. Но пил я немного.
Мог бы я всего этого и не говорить, но мне весело, отчаянно. Не хотелось победы меньшей, чем у Бормана. Но не получилось. Смял меня замполит, неплохой психолог…
-Начинаю понимать – сказал он, вчитываясь в анкету. – Так, отец начальник ГУУЗиК Минморфлота...член…так-с…завпарткабинетом ГЭС-I… Скажите, матрос, что сей ГУУЗиК означает?
-Главное управление учебных заведений и кадров.
-А что есть ГЭС –I?
-Электростанция в Москве, которая в Кремль ток даёт!
-Да-а, с ы н о к…- Добреньким скрипом втоптал меня в доски казарменного пола под ногами замполит, но снова, в который раз, встрял спаситель-командир:
-Электромеханический факультет, три семестра, плав практика, слесарь-сборщик моторов на автозаводе! Пиши, замполит :оператор ПУАЗО в ПРТВ. Прекрасный будет приборист, а там погляжу.
Замполит заспорил:
-Анархиста неприкрытого берём, командир, да ещё куда! На станцию орудийной наводки, под сердце батареи!
-Ну, что ты! Какой же он анархист? Комсорг учебного отряда, а какой перед присягой концертик из ничего соорудил?! Маяковского импровизировал – слёзы из глаз текли. Помнишь? Мы же с тобой рядом стояли, видели, что слёзы в его глазах стояли настоящие! А сценка «Против хулигана»? Какие чудеса гибкости показал – каучук! Мостики, фляки, сальто, хождение на руках вокруг сцены? А пародия на строевую песню? Сам ведь всё сочинил! Мы же все ухохатывались… Берём?
-Бери, командир, да не замарайся… Чую – г….цом попахивает!
-Читал я в анкете его автобиографию, собственноручно написанную. Восхитился – каждое слово к месту и искренне, без оправданий. Поразил меня его почерк, словно я сам писал…Но мне такой текстик не сплести бы… Беру – и точка!
Командир встал, распахнул дверь в казарму, гаркнул:
-Батарея! Готовность номер один! – И мгновенно затопали сотни ног. Всё задвигалось, побежало на выход, на сопку, к боевым постам и расчётам! Обращаясь к каплею, капитан сказал:
-Товарищ капитан-лейтенант! Замените меня наверху! Час боевой учебной стрельбы. Я подбегу через четверть часа. – И побежал замполит, отмахнув ладонью «честь», как положено, выполнять приказ начальника.
Мы четверо топтались перед командиром, и были уже все влюблены в него, не жалели об учебке и не желали других мест службы… Ну, а замполита, думалось, стерпим как-нибудь, притрёмся! Было у меня предчувствие, что не долго этот замполит тут будет, и прав оказался. Больше мы не «беседовали» с ним. Уехал с женой и дочкой в отпуск и не вернёлся больше. Перевели в плавсостав флота. На его место приехал из Серероморска капитан Любенко, разжалованный аж из подполковников. Имел он прежде кресло в Политуправлении СФ. Был он гитарис, балалаечник, певун народных песен – душа нараспашку! Бывало, мы с ним выпивали с его холодном финском домике над ручьём… Ночи проводили в разговорах… Я пил совсем мало, а он по чёрному, плакал и клял несправедливость судьбы…
- О нём не надо, Борух! Меня интересует песня, что ты сочинил. Изобрази.
Я поднялся на ноги, одёрнул брюки, принял «строевой» вид.
-Концерт придумал и поставил не я, Господин, а Борька Дрезинер, но он не хотел авторства своего открывать, предпочитал быть за моей спиной. На концерте он только песню спел Ив Монтана, хорошо спел, красиво. В сценке с хулиганом я играл со Сливковым. Он изображал пьяного амбала, пытался сбить меня, а я акробатическими прыжками и прогибами уклонялся, все смеялись… После этого он стал старшину изображать, тоже всем смешно показалось. А ко мне присоединился Дрезинер. Был он двухметровый тощий парнишка. Сперва он был избран комсоргом, а я его замом, а через неделю, я занял его место. .. На сцену поднимались и другие ребята, способные попеть и покривляться, становились « кавалерийским строем» По команде: «Запевай!» - топтались на месте, высоко задирая колени, что вызывало смех, и пели. Текст я сочинил на известный мотивчик пионерской песни «До чего же хорошо кругом!», и здесь я рявкал, изображая старшину: «Кругом!», а потом пел дальше жалобным «козлетоном»: «Мы над Озерком идём, и дорога растакая, наши ноги заплетает, но ногами мы идём, до чего же хорошо…» И опять рявкал: «Кругом!»
Я с удовольствием отметил, что Иисус смеётся и подумал, что он «видит» всю нашу группу «артистов» через меня. Я закончил петь и сел по-узбекски. Смех прекратился и мягко прозвучало:
-Доешь, Борух, всё что осталось и допей.
Я поспешил выполнить сказанное: жевал, грыз, пил, глотал…и торопливо досказывал, чувствуя, что время разговора проходит, что будет «смена декораций»…
-Изумительный человек был наш комбат! Напрасно мы трепетали при его появлении, тогда, в учебке, наблюдая, как подчинённые его волоком извлекают из залива из плотов лесовозов сырые брёвна, распиливают их на чурки, колют на полешки, складывают вокруг казармы и вдоль дороги в километровые поленицы…
Мы и сами успели ещё повкалывать до кровяных мозолей на ладонях, не понимая до поры смысла этой работы… Уже пошёл снежок – первый раз – 23 августа- когда мы стали укладывать звонкие, ветром просушенные, дровишки в каменные сараи, оставленные ещё немцами с войны… Лишь полярной зимой оценили мы заботу командира и его предусмотрительность! Сколько раз, бывая на чужих батареях, в частях, видел я зачуханных матросов и солдат, в темноте и пурге выковыривавших брёвна из снего и льда… Ад кромешный! В казармах сырость и холод, дым ест глаза, жратва недоваренная, полусырая! А у нас намбатарее – рай! На лошадке в саночках поъедешь к сараю, звенящих полешков набросаешь, отвезёшь в казарму, на камбуз, к офицерским домикам, к бане – везде тепло, сухо и весело. А полярная ночсь уж не так страшна!
Здесь прервал меня Иисус, стал сам говорить, а руки его проделывали неожиданное. Он взял пустой кувшин и щелчком расколол его на черепки. В дакие же черепки превратил пиалы, блюда, подносы. Образовалась груда коричневых обломков. Он ладонями с двух сторон сдавил эту кучу – и всё обратилось в пыль, и пыль эта посыпалась на землю не отяготив травинки! И сказал:
“Командир ваш, Александр сын Михаила, добрый был человек, хоть и воин. Убивать не хотел, даже на войне старался не убивать. Сам изранен был, контужен дважды. В строю был до конца войны. Горы трупов видел, грязь, кровь, блевотину, кал. Душу свою в чести сберег, хоть и носил маску атеиста. С детства трудился неутомимо и самообразованием добился знаний разносторонних, но не выпячивался по железному вашему правилу… Да, русские… осколки и выродки славян…Ведь и имя-то "россы", "русичи" иноземцы для вас придумали. А нынешние россияне и двух своих колен не знают, бедные… Потому за чужие и свои грехи бестолково маетесь. Позвал:
«Хранитель, появись в облике!»
И возник хранитель, теперь был он в сером плаще с круглым облегающим голову капюшоном, длинном, до земли, стоял он лицом к ним двоим за стволом поваленной березы, точно на том месте, где был родничок-фонтанчик. Лицо его было словно из мрамора или гипса, смертельно белое, безбровое, с ледяными глазами без ресниц, ни бороды, ни усов.
«Смертного допустил ко мне ты, Хранитель. Он говорит, что шел на видение "облачного креста", многие идут на крест…
Много больше в ужасе бегущих от креста.»
Голос его был холодным, металлическим, без интонаций.
«Оставим бегущих… Пора вести смертного дальше. Он подготовлен… Ты свое дело знаешь…»
Он встал и пошел мимо меня по полю. Хранитель жестом показал, чтобы я следовал за Спасителем. Я пошел и услышал:
«Остановись, обернись!»
Остановился, обернулся и увидел себя, спокойно сидящим там же, где и раньше. Посмотрел на себя в испуге. Увидел, что на мне длинный серый грубый плащ до пят, на голове капюшон.
«Пошли!»
«А как же этот? Остаётся?»
«Что, жалко? Пригоршня праха… Иди.. Не пугайся, данное тебе тело не хуже того, оставленного.» Я побрёл, заплетаясь ногами, распахнул плащ, посмотрел на себя и заорал:
«Да что же это такое! Ни волосинки, а главное, нет пупка!» Иисус обернулся на мой вопль, улыбнулся саркастически, а Хранитель произнёс:
«Ну, положим, волосишек у тебя и было не ахти! А пупок тебе на что? Тело то не рождено, а слеплено! Зубки все целёхоньки, без ужасных коронок и отвратительного протеза!
Хранитель, прилепи ты ему этот пупок.»
«Сделано, Господин!»
Я сразу же увидел на обычном месте пупок…
Шли к поляне, от которой я панически бежал.
User is offline
Profile Card PM
   Go to the top of the page
+Quote Post
Алина51
post Root
Jun 29 2011, 05:05 PM
Отправлено #4
[информация]
3. НА ПОИСКИ "КРЕСТА"
Вчера закончил я работу как положено в 17.15, хотя можно было уйти пораньше - накануне выходных все начальство под разными предлогами разбегается из НИИ с обеда, а то и с утра, на дачи, рыбалки, бани…Но я не так давно еще работаю в вычислительном центре, многого не знаю, показать незнание стыжусь и боюсь, поэтому пополняю дефицит как могу, в частности играю в шахматы с несколькими любителями этой игры в форме "блиц" с часами по 2 минуты, а любители эти лучшие в стране, пожалуй, специалисты-технари по ЭВМ, ПВЭМ,ВЭСМ: начальник лаборатории, начальник сектора, ведущий инженер, разжалованный из начальников сектора, т.к. подвержен "запоям".
«Ты и сам любишь выпить! Не пугайся, не осуждаю, но простить не прощаю! Оставь упомянутых, коротко скажи о своем непосредственном начальнике.»
«Он очень интересный мужик, и физически и характером, хоть и невысокий, широкий в плечах и бедрах, пузатый сверх меры, но видно, что красивым в молодости был. Взгляд у него правда очень тяжелый, давит взглядом, но я этот взгляд выдерживаю. Лет десять назад, когда мы были по должности равны, он вынужденно отвел глаза, но больше я так на него не смотрел, потому что он очень самолюбив.»
«Расскажи о характере его.»
«Характер его определяется тем, что ростом он низковат; не имеет образования, долго служил радистом, море любит, потом радиомонтажником, механиком. В начальство пробился умом, а также близостью к бочонку со спиртом, хитрость и расчетливостью, угодничеством, громадной работоспособностью. Но диплома-то нет! От этого комплекс, я тем же страдаю… Кроме того, он еврей, в глаза это не бросается и имя русское, Николай, отчество и фамилия тоже русские. Из кожи вон лезет, доказывая, что он русский.»
«Но ты же не антисемит, не юдофоб…»
«Евреев я прежде всего уважаю, некоторых даже любил, не по душе мне лишь те, которые стыдятся своей национальности, русскими прикидываются, а национальность-то изо всех щелей лезет: из глаз, ноздрей, губ, рисунка ушей, повадок, интонаций, неожиданно проскальзывающих словечек…»
«Оставим это. Коротко о вчерашнем и сегодняшнем дне до нашей встречи.
«Играли мы, Господи, "на вылет". Я первую партию проиграл и стал зрителем вместе с начальником сектора первичной обработки информации. Звать его Валентин, но я называю его Вельзевулом.»
«Он мне не интересен, ты же раб, опасайся его более других!»
«Понял, Господи! Я уже давно чувствую, что надо его сторониться, но интересно же…»
«Оставь. Далее…»
«Начальник лаборатории - совсем еще молодой, совершенно не пьющий, что редко у нас, проиграл и ушел. Победитель предложил мне сыграть еще одну партию, в порядке реванша. Он полгода как не пил после запоя и гордился этим, поэтому, наверное, Валентин - Вельзевул сказал:
«Если уж речь пошла о реванше, предлагаю перейти ко мне в кабинет. Имею, что предложить реваншистам!» и он щелкнул себя по горлу, осклабив гнилые зубы на красивом львином лице седого интелегента.
Спустились на четвертый этаж, когда уже подходили к двери Вельзивула, Петр сказал, что зайдет помыть руки и скрылся на лестничной площадке. Мы оба понимающе улыбнулись. Сбежал от соблазна, молодец! Двигается теперь к проходной и радуется, что устоял еще раз…»
«Довольно, дальше понятно, пришел ты домой поздно и был пьяненьким.
Да, и идти помыть парализованного тестя поленился
А они тебя до полуночи ждали… Молчи. Бог тебе судья!»
«Встретил меня мой котенок.»
«Ты эту киску, кстати, полечи, уши у нее больные, не успела их мамка вылизать. Вернешься домой и догадаешься, как полечить. Эта киска будет долго в твоем доме жить. Она тебе куда более нужна, чем ты ей. Ты, раб, рассказываешь о том, что интересно тебе самому, но не мне. Так с тобой всегда, говоришь ты о себе, а кому ты интересен? Слушают тебя до тех пор, пока надеются из тебя извлечь нужную информацию, или иную пользу. Отвечая мне, оставляй в стороне интересное тебе. Понимаю, каждому интересно говорить и слушать о себе, любимом…Можешь в одиночестве пережевывать жвачку личных воспоминаний! Переходи к утру сегодняшнего дня!»
Сказано было жестко и начал я говорить очень робко, но он меня больше не перебивал, лишь жестом предложил брать из угощения, что захочу. Я говорил и ел, чувствуя, как голод затихает а сам я становлюсь все бодрее, словно наливаюсь силой:
«Прости, Господин! Мне говорила об этом очень уже давно одна девочка. Гуляли мы с ней ночью по Москве, и сказал я ей, что по дневнику своему пытаюсь написать что-то вроде рассказа о своей службе на севере, а главное, о командире нашем, о товарищах моих, Бортмане и Шуле. А она слушать не стала сказала мне, я хорошо запомнил её слова:
-Перестань, Боречка! Посмотри, сколько окон горят во всех этих домах… Тысячи, а вокруг – сотни тысяч… И за каждым окном – человек, люди, у всех у них, есть интересные им занятия, и есть уже великое множество интересных книг, которые эти люди читали или будут читать. Не успеть им прочитать всех написанных книг… Так зачем писать твои воспоминания? Каждому своих хватает! Оставь это, живи сегодняшним днём, ночью, надейся, что завтра будешь счастливее…»
«Согласен, женщины в вашем мире сохранили больше разума, чем мужчины… Однако, продолжай!»
«Утром, вместо того, чтобы ехать на дачу к родителям, куда с вечера уехали жена с дочкой. Поехал я в сторону Шишкиного леса, вышел у санатория "Михайловское".»
«Теперь говори подробнее.»
«Пруда с шоссе видно не было из-за густого тумана. Сбежал я на берег к деревянным мосткам, очень быстро разделся догола и нырнул в воду. Плыл под водой долго, пока не стал задыхаться, тогда лишь вынырнул. Перевернулся на спину, чтобы отдохнуть, и понял, что в тумане потерял ориентацию. Лежал и прислушивался, но туман гасил шумы. Тихо было, не хотелось плыть наугад, хотя становилось холодно. Наконец, я услышал шум машины на шоссе и сообразил, куда плыть и удачно выплыл к мосткам. Голый еще достал из рюкзака термос и выпил обжигающего черного кофе…»
«Очень крепкий кофе из молодых зерен сквернейшего качества, да еще с добавлением не менее скверного коньяка!»
«Господи, кофе этот мне по вкусу, другой же не доступен, а коньяка-то всего 100 г на три стакана кофе…»
«Продолжай!»
«Согрелся я сразу, очень быстро оделся, тщательно вытряс и аккуратно обул сапоги, намериваясь пройти за день километров пятнадцать. Вытащил все из рюкзачка и сложил поплотнее. Приёмничек класть не стал. Попрыгал на месте, проверяя удобно ли спине. Приемник поставил на постоянную свою волну "Маяк" и быстро пошел по краю озерка, по плотине-запруде, по дорожке санаторного терренкура… Слушал музыку, информацию о последних новостях, ничего интересного…».
Я посмотрел Ему в глаза и показалось мне, что по ходу моего рассказа Он видит и пруд и густой туман, и листочки на воде, и следы мои на росистой траве и сырые плиты, которыми вымощены дорожки санатория, и густые, нависшие над дорожкой кусты, высокую траву вокруг, и даже каждое дерево, что слышит он и музыку и новости. Тут Он сказал:
«Вранье, эти ваши новости, ничего- то вы не знаете, морочат вас как хотят… Продолжай…»
«Было рано еще и я не встретил санаторских, ни выздоравливающих после инфаркта, ни блатных.»
«Ты сказал "блатных", поясни.»
«Я не имел в виду воров или преступников. У нас "блатом" еще зовут знакомства или родственные связи, по которым пользуются разными благами.»
«Преступники и воры, говоришь?… Да вы все воры! Ты сам, раб, готов на каждом шагу что-нибудь стащить, да руки у тебя дырявые, ничего в них удержать не сумеешь…»
«Не стремлюсь я к этому, потому что знаю, что пользы от "халявы" не будет, но беру, если плохо лежит, мы же стадные животные, а я из того же стада. Продолжу? Прошел я через санаторий, мимо часовенки разрушенной, где после войны была столярная мастерская, где плотничал отец товарища моего по работе, Иван Васильевич, вернувшийся с фронта инвалидом. Теперь там прибита фанерка с надписью "Лыжная база". Этот товарищ и познакомил меня в прошлом году с этими местами. Очень мне здесь показалось хорошо- пруды и прудики, речушки, перелески и леса…Малолюдно здесь, тихо и чисто, зверушки всякие встречаются: лоси, кабанчики, лисы, зайчишки, а сколько кротов! Вся земля перепахана, взрыхлена их ходами, так и дышит под ногами! Однажды, издалека, правда, пятнистого олененка видел! Птичьих голосов много, хотя я и не умею их различать, но послушать радостно. Есть там таинственная поляна с травой чуть ли не по плечо мне! Пахнет сразу и хвоей и листвой и цветами… В прошлом году я был на ней с Сергеем Ивановичем, сыном плотника того, я говорил… Мы подремали на ней часок в этой густейшей траве, и я решил, что буду сюда приходить при всякой возможности в любую погоду. Но это я отвлекся… От санатория- крутой спуск к речке, весь в осыпях и оползнях. Оскользнулся я на "пятой точке", проехал несколько метров. Раз был, что приемник не уронил и сам не ушибся, и почти не запачкал одежду. Добежал я до речки. Там врыты в землю в двух берегов рельсы и натянуты на них стальные тросы, четыре толстых витых каната. На нижних двух лежат сделанные из досочек мостки, а верхние упрятаны в водопроводные трубы, отполированные руками до блеска - это перила. Мостик неширокий, разойтись можно только бочком, шаткий и скрипучий. Шел я медленно, приемник выключил, чужды звуки его в этом месте, смотрел, как скользят по воде паучки-"конькобежцы", плавают рыбешки, головастики, потом следил за бабочками и стрекозами. Тихо было, только мостки скрипели. Потом прошел через лужок с не скошенной травой, на котором стояли небольшие футбольные ворота без сетки, рваная волейбольная сетка, да пара лавочек в конце над речкой… Чуть приметная тропинки, мало кто здесь ходит, вывела меня к деревеньке Конаково в два десятка домиков. В деревеньке - тихо. Деревенские уже на работе, а дачники спят еще. По единственной улочке козы да куры бродят. Дошел я до колодца, стараясь не шуметь, поднял ведро, поставил на скамеечку, напился ледяной вкусной воды, умыл лицо и руки, остаток воды слил и повесил ведро, крышку закрыл, покоя не нарушил. Пошел в горку на выход из деревеньки. Прошел мимо добротного дома Ивана Васильевича и домов его уже взрослых детей, родившихся здесь еще до войны. На выходе из деревни меня добродушно облаяли, для приличия, псы "службу несем исправно"… Дорога была скользковатой от обильной росы, а может от ночного дождика. В конце подъема оглянулся и подумал: "Прав Серега, красивейшее место! Русь!". К деревеньке примыкали ухоженные поля справа, а слева темнели перелески, позади угадывалась излучина реки, а над нею лежали горбатые холмы. На одном из них, я знал, были развалины княжеского или графского имения, где был санаторий. Я включил музыку и пошел дальше, перешел бетонку и пошел по дорожке вниз среди полей к леску, прошел прудик под вышкой ЛЭП и хуторок в пять-шесть домишек. Никого, все еще безлюдье! В прудике я искупался.»
Здесь Он прервал меня:
«Конаково? Витячи там жили. Из незамутненных славян твой Сергей Иванов сын. Продолжай.»
«Выпил кофе и пошел, не знаю зачем, не коротким путем через хуторок к лесу, а в крутую горку, в обход рощицы, что над прудом. Поднялся на самый верх пригорка, обернулся на лес, куда собирался идти и увидел белесовато-серебристое необычное облако, веретенообразное. Дальний его конец касался леса. У меня на глазах вправо и влево из веретена стали вырастать такой же формы отростки, строго перпендикулярно. Они перестали расти одновременно. В небе повис крест! Удивленный таким странным облаком пошел я по тропинке по краю поля и рощицы. Деревья заслонили от меня облако. Впереди был овражек. Оттуда навстречу мне брело небольшое стадо темных лохматых овец, а с ним две белые козы. Позади брел с палкой в руке мужичок неопределенного возраста, в обносках каких-то, в ушанке. Это летом-то! Он покрикивал на свое стадо. Помогала ему шавка, покусывавшая скотинок то за ноги, то за шеи, то за хвостики. Взгляд у мужичка был блуждающий, а руки заскорузлые, темные. Подумал я: "Попросит закурить? Дать или не дать? Что ж это такое? Ведущий инженер сомневается, угостить ли сигареткой прохожего! Курево дефицитом становится… Достроились!" Поравнялись и мужичек вежливо осведомился: " Здравствуйте! Не найдется ли у Вас газетки ненужной? Мне бы почитать, новостей от овечек- то не услышишь, от Шарика тоже блох больше, чем новостей." У меня были в рюкзаке газеты, на всякий случай, я все их достал и отдал ему, сказав что сегодняшней нет. Он поблагодарил от души, многословно, видно поговорить хотелось. Он разгладил газеты, сложил аккуратной почечкой и спрятал на голое тело под пиджачком и рубашкой. Я в это время закурил. Он посторонился от дыма, помахал у лица рукой и заторопился: "Пойду…" Тут я спросил, заметил ли он странное облако в небе. Испуганно как-то он закричал: "Не гляжу я туды, не знаю, не вижу! Бежать мне надоть - стадо разбредется, посевы повредит…" и побежал.»
Я взглянул на Иисуса. Он сидел, опустив голову, задумчивый, рукой дал знак продолжать.
«Перешел я через овражек, по бревнышку через ручеек, втекавший в прудик, где я только что купался, поднялся на пригорок и пошел по полю к той опушке березняка, где намеревался сделать небольшой привал. Здесь мне снова открылось небо, и я с удивлением увидел то же облако-крест. Только он теперь не плыл над лесом, а стоял вертикально, и основание его где то именно в этом недалёком лесном безлюдном массиве. В землю, верно, упирается, хотя такого быть не может, и я перестал смотреть в ту сторону, убыстрил шаги и вскоре уже был на меченном месте, сидел на одной из двух лавок из берёзовых стволиков, за таким же столиком на двух «козлах»- это было место, где перекусывали в перерывах работы механизаторы, обрабатывавшие здешние поля учхоза Михайловский. Включил радио, но не слушалось, приятнее было слушать птиц, выключил. Кругом шелестели березы, а среди них стояла одна ель метров пяти. Несколько молодых елочек обрамляли опушку по краю. Вдруг в этих елках мелькнуло что-то желтое и послышалось "тяф-тяф". Это тяфкала лисица. Достал я еду, съел половину крутого яйца с луковкой, а половину яйца бросил под елку лисице. Откусил хлеба с салом, почувствовал, что не голоден и бросил и хлеб и сало под елку. Кофе попил и закурил. Думалось только об удивительном явлении -о кресте из облаков. Сидел я там не меньше часа. Было тихо, изредка лишь доносился с бетонки шум автомашин, да гудели иногда самолеты. Подумалось, не инверсионные ли следы - этот крест. Сам же отверг эту мысль. Пришла мысль, что надо пойти на ту полянку, на которую крест. Зачем? Просто надо и все… Но пошел не сразу. Полежал, послушал чавканье и возню под елкой. Шум и возня утихли, я забылся на несколько минут, а потом решил, что пора вставать и идти.»
Он все еще был задумчив, но вдруг резко поднял голову, улыбнулся по-доброму, налил из кувшина в пиалы темно-красной густоватой, ароматной жидкости, сделал приглашающий жест и начал пить. То же сделал и я. Вино было душистым, ароматным с вылетавшими из глубины пиалы на поверхность пузырьками газов. Такого вкуса я не мог и вообразить…
«Говори! Вижу, хочешь рассказать…»
«Были мы в местечке, называвшемся Озерко-Восточное, на полуострове Средний, над Мотовским заливом, в учебном отряде: призывники 22 июня 1956 года, все москвичи, спецнабор, почти 200 человек. Это были те, кто «косили» от армии или имели отсрочки по учёбе или другим причинам, так что компания была разношёрстная. Занимали мы две казармы из трёх, линейкой построенных вдоль дороги над заливом. Казармы были деревянными, явно финской постройки. В третьей предполагалось разместить личный состав зенитной артиллерийской батареи, командовал которой малорослый крепыш-майор в чёрной флотской форме, но погонами с красными полосами – звание сухопутное. Нам всем этот майор даже из далека казался ужасным: командирский голос его был тонок, но звонок и грозен, слушались его подчинённые также и во флотской форме, с погонами «СФ». Звания у них звучали странно: матрос, старший матрос, потом вдруг – старший сержант, сержант, старшина. Не старшина первой или второй статьи, как принято на флотах, а просто – старшина…
Месяц мы занимались там строевой подготовкой, зубрили уставы… Мне всё давалось легко, сказалась школа мореходки. Был я влюблён в своих командиров – старшину I статьи, особенно в ротного «старлея»…
Мы заканчивали «учебку», приняи уже присягу, разное было за эти недели, была у меня даже «стычка» с «приблатнённым» , со Сретенки, парнем. Был он на голову выше меня и за что-то возненавидел. Уж не знаю как, умудрился я с первого удара сокрушить ему нос. Он буквально захлебнулся кровью. Его, упирающего, озверевшего, оттащили приятели-приближённые, иначе было бы мне туго…
«Думаю, не обошлось без Хранителя!» – усмехнулся Иисус, и я продолжил:
«Прости, Господин, что я опять говорю, об интересным мне, но это для того, чтобы подкчеркнуть, насколько тесен мир!»
«Да, это открытие, и тем более бесценное, что ему уже много тысяч лет!
Говоря, он снова наливал в пиалы из кувшина, отломил от лепёшки, обмакнул полоску в вино…Жестом дал мне понять, чтобы и я пил.»
« Дело в том, Господин мой, что этого своего противника я встретил через четверть века в том Нии, где работаю, и был в какой то степени по должности «над ним»., а затем был уже «под ним». Он стал начальником лаборатории, в отделении, куда из начальников я ушёл в механики. Мы не сразу друг друга узнали, просто обменялись удивлённми взглядами, остановились в коридоре у столовой и подали друг другу руки. Он стал ещё сильнее и увереннее. Я спросил:
«За что ты так меня ненавидел?»
Он ответил просто:
«Не помню. Может позавидовал фортелям, которые ты выделывал на брусьях перед казармой. Было неприятно, как ты собой любуешься.
Кстати, в том же учебном отряде был ещё старший брат моей будущей жены., о существовании которой я тогда не подозревал, и там же был красавец-парень, Славик. Спустя лет пять я имел отношения с его старшей замужней сестрой. Мы встретились со Славиком в его комнатке в коммуналке, куда дама привела меня для сближения…
Мы были приведены к присяге и со дня на день должны были отправиться к местам постоянной службы. Я был зачислен в группу, которая направлялась служить на Новую землю, с точку, который красавец- ротный, светлоглазый блондин с чапаевскими усами, назвал «конец географии». Не верно говорить «со дня на день» о заполярном дне, говорить следовало « с часу на час». В период нашего ожидания в казарме появился старшина соседней батареи, за спиной которого был мешок из полосатого наматрасника. С мешком этим старшина прошёл в командирскую комнату. Вскоре оттуда прокричали команду:
«Рядовые матросы Галкин, Борман, Шмуль, Ягупьев – к командиру!»
Из этих троих я встречался лишь со Шмулем, нас было всё же две сотни, а срок общения – четыре недели, всех не узнаешь… Этот же прославился, в компании с братом моей будущей жены и ещё троих, имена которых из памяти стёрлись, одним приключением. Нарушителей дисциплины, неумех, спорщиков-болтунов в армии наказывают, как известно. Эти были во взводе лейтенанта Карлуши, одутловатого человека с сонным взглядом запойного интеллектуального дебила. Тот, для своих нелюбимых придумал совершенно идиотскую работу: из плит сланца и кругляков-валунов построить плотину у моста на пороге, под которым, в каменном ущелье, протекал ручей, полноводный и бурный, с водой очень чистой и вкусной. В результате этой «комсомольской стройки» должно было возникнуть водохранилище, из которого удобнее и ближе будет брать воду для камбуза, казарм, на хознужды. Но тем, кому предстояло разъезжаться по другим местам, не было дела до будущих удобств. Идиотизм затее подкреплялся также тем, что инструмента никакого не применялось – даже простейшей лопаты, а о каком то там цементе и речи не было: только голые руки рабов-матросиков. К тому же работа велась только в часы личного времени или отведённые для сна. Сам же взводный, озадачив группу «нерадивых», отлучится на часок- другой, то ли попить, то ли вздремнуть. Полагал он, что мальчишки-горожане, заброшенные в безлюдье Заполярной неласковой земли, на краю залива ледяного моря, среди сопок и заболоченных низин, изнуряемые гнусом и сырым холодным ветром, никуда не денутся, и будут работать, хоть и без усердия. Главное, что спать уж никак не смогут! Упомянутая мной пятёрка решила иначе. Стоило Карлуше отлучиться, как они выбрались из котлована. Время было «ночное», хоть солнышко светило исправно, но было безлюдно, все спали, кроме дневальных в казармах, да часовых на сопке у орудий, да чистильщиков картошки на камбузе.
Незамеченные строители «гидроузла», пошли на запад сперва по дороге, потом свернули в распадок между сопок, и стали петлять, запутывая следы. В пути собирали и ели в изобилии созревшие ягоды: чернику, бруснику, морошку. Пробовали даже сырые подосиновики, которых там было превеликое множество. Курева не было, спичек тоже, их отобрал Карлуша.
Обнаружил побег через пару часов взводный. Сперва порыскал по округе сам. Не обнаружив дезертиров, испугался, разбудил ротного. Сыграли подъём всем нам, направили на поиски, но вблизи, не дальше прямой видимости казарм. Не обнаружили.
Узнал о ЧП вездесущий майор. Комбат связался с пограничниками. Почти двое суток прошли в заинтересованном ожидании. На Карлушу жалко было смотреть – такую вздрючку устроил ему ротный, пообещав оставить без погон.
Наконец беглецов привезли пограничники на открытом грузовике и оформили передачу ротному.
Эти олухи пошли прямо на Финскую землю. Их, естественно повязали, посадили на гауптвахту в Лиинахамари, до выяснения. Ну, начались разборки…»
«Ты, раб, почему сожалел, что не оказался среди них?»
«А мне не хотелось на Новую землю. Химик, ротный лейтенант, нашептал некоторым из нас об испытаниях водородных бомб в тех краях, и о радиации…Будь я среди беглецов, стал бы, пожалуй, настоящим дезертиром. Сообразил бы как уйти насовсем за рубеж, в одиночку, конечно, без этих телят…»
«Дальше пропусти, говори об интересующем Меня!»
Зашли мы вчетвером к командиру. Без лишних стол нам приказали раздеться и сдать ротному старшине форму., одеться в солдатскую зелёную рабочую одежду, которую принёс батарейный старшина в том мешке из наматрасника. Взял он четыре папочки-скоросшивателя и скомандовал нам» «На выход!». Повёл он нас строем в казарму зенитчиков.. Мы даже ни с кем не попрощались. Вещички наши личные через час принёс ротный старшина, и мы получили их от нового своего властителя, батарейного старшины. Нас сразу отвели в рабочую комнату замполита, где за столом сидел капитан- лейтенант (чисто флотский по форме одежды и званию) – нога на ногу. Мы притулились у уголке. Туда нас отправил ужасный майор, комбат, наводивший священный страх на всех в учебке. Нас рассадили на стулья у стенки перед лицом замполита. Старшина кратко доложил о нас и положил на стол папочки, вышел, прикрыв плотно дверь. Молчали, шелестели листочки наших личных дел, прочитываемых по очереди офицерами. Заговорил замполит, красивый утончённый красотой,. Голос у него был скрипучим, резким, брезгливым:
-Галкин Николай Николаевич!
Названный легко встал, вытянулся по стойке «смирно». Был он крепеньким, коренастым парнишкой, плечистый, длиннорукий и мускулистый с простым, ясным, открытым русским лицом с карими глазами. Он был очень силён. Во время чистки картошки в наряде на камбузе, он легко давил в кулаке не только картофелины, он в мелкую кашицу раздавливал морковку!
-Садитесь, матрос. Так, образование всего 7 классов…слабенько О! Шестой разряд токаря расточника имеешь?! Это ведь почти мастер! Семейное положение…женат?!
Галкин заулыбался и кивнул:
-Ребёночка ждём скоро…
Повисло молчание, прерванное комбатом:
-Это меняет дело. Не обратил внимания, когда отбирал. Виноват!
Встал командир, посмотрел и пощупал руки матроса и сказал:
-Пишите, замполит – в расчёт первой батареи, помошником заряжающего!
-Должен сказать, Господин, что работёнка эта, заряжающего стомиллиметровой зенитки - это каторга! Но скоро я увидел, как Николай играючи обращается с двухпудовиками масляных снарядов, неутомимо, сосредоточенно, чётко! Через год он был послан на флотские стрельбы-соревнования. Вернулся победителем со званием «Лучший заряжающий соединения» и стал старшим матросом. Получил благодарность и десять суток отпуска на родину, не считая времени на дорогу, и поехал к жене и, родившемуся к тому сроку, сыну, к родителям, которых обожал! А ещё через год он стал помошником командира взвода и получил второй отпуск.
-Ты, раб, завидовал ему?
-Да, Господин, но твёрдо знал, что такой путь труда – не для меня. Кривыми были мои тропинки…
-Он чуждался тебя?
-Пожалуй, нет. Он относился ко всем, кто были слабее его – с сочувственной жалостью, совершенно необидной, так как он был добр по натуре.
Здесь я в удивлении раскрыл рот и выпучил глаза. Господин мой, сидя, выпрямился, переложил крестик свой в правую руку., а другую кверху ладонью вытянул передо мной у самого лица. На ладонь, прямо из воздуха был положен круглый будыжничек-кремень с блестящими вкраплениями кварца, размером с крупное яблоко. Пальцы Его стремительно защёлкнулись в кулак, послышался сухой треск, тихое шипение, и между пальцами потекли серые струйки мельчайшей пыли. Он раскрыл ладонь и остатки пыли высыпал на тарелку, а потом дунул на ладонь и как-то по детски радостно рассмеялся. Оробев, я спросил, слегка заикаясь:
-Господин мой, я всё говорю, говорю, а солнце, вроде, всё так же на полудне?
-В вашем климате приятно растянуть полдень – сказал, улыбаясь.
-А не спешишь ли куда, раб?
-Нет, страшновато стало…
-Что тебя пугает, раб?
- Поступки мои неправые. Глупо это. Понимаю, ничего не исправить!
-Но можно искупить! Обращайся к Всевышнему! Всё в Его власти. От тебя, Борух, нечто зависит…Не возомни только, раб о себе! Усвой как аксиому: для Господа нет времени в вашем понимании – настоящее, прошлое, будущее. Всё одномоментно, обратимо и удерживаем! То же и о пространствах – все мыслимые и не мыслимые вами- заняты Им, могут быть сжаты в исчезающее малую точку, а могут быть раздвинуты без всяких границ! Я – часть его неотделимая и в моих правах использовать часть этих возможностей. Такова валя Всевышнего! Думай! Это не сон. Примирись – это явь! Ешь и пей, это укрепит тебя, а потом говори!
Суетливо стал я пить из пиалы, струйка потекла на подбородок. Стыдливо утёрся я ладонью. Бестолково брал то одно, то другое, клал в рот, стараясь не глядеть на Него.
- Борман! – выкрикнул-выскрипел замполит, как-то растерянно даже, со взвизгом. – или Ворман? Не чётко написано…
Ефим медленно, корпусом, склонился к коленям, и распрямился неспешно. Был он человек сугубо штатский. Форма – вся в морщинах и складках, весела на нём. Одно плечо было ниже другого, длинные пальцы узких кистей лениво сжимались –разжимались. На лице было некое блезгливое выражение, похожее на то, что мне приходилось наблюдать в детстве, в Фергане и по пути к ней, а похзже – в зоопарке, на лицах верблюдов, язык не поворачивается, назвать их «мордами»! Глаза Ефима, жёлтые, обычно скорбные, сейчас были ироничными:
- Можно и вор вам… - чётко но лениво произнёс Ефим. Но правильно пишется «Борман», с одним «р» - и сел.
-Встать! – рявкнул каплей – Издеваться!?
Ефим, так же неспешно, поднялся, молча пожал плечами. Дрожащим от бешенства голосом замполит сказал:
-Ефим Самуилович?
Ефим кивнул. Комбат глядел на него с прищуром, в глазах было скрываемое веселье, которое он хотел скрыть от замполита, но показать и Ефиму, и нам троим.
Коля не обращал внимания, на не касавшееся его происходящее, думая о своём. Юрка моргнул голубыми глазищами на бледном до синивы, плаксивом, большеротом лице. Слушал он не без заинтересованности. Я весь подобрался, сжался, ловил каждое слово, следил за мимикой лиц, выражением глаз. То был цирк – салага и всемогущий замполит, на которому не то что сказать что-то не так, посмотреть не так – нельзя было.
- Образование средне-техническое…прекрасно…мастер термического цеха…К печи что ли его приставить? Но какой из него кок? Неряшлив, медлителен., ленив, судя по виду…
Ефим молча кивал на каждое слово замполита, а взгляд его стал излучать неустрашимую силу. Тут вмешался командир, обращаясь к замполиту:
-Аврамов! Я его отобрал для службы ПФС, лично обучу и два года буду абсолютно спокоен – грамма не позволит уворовать!
Замполит как-то угас, но злость ещё душила его, и он попытался ещё куснуть противника:
- Борман…национальность?
-Москвич, товарищ капитан-лейтенант! – Чётко отрапортовал Ефим.
Замполит начал приподниматься со стула, сипя:
-Издеваетесь, мотрос?
-Считаю, что Вы надо мной издеваетесь, товарищ капитан-лейтенант. Перед вами анкета, в которой всё про меня написано и фамилия чётко напечатана, и национальность - еврей. Подтверждаю, что я не немец, не калмык, и не чукча, а русский еврей, родившийся в Москве.
-Гордитесь?
-Горжусь, есть чем гордиться.
Махнув рукой, замполит продолжил работу:
-Шмуль Юрий Моисеевич
Юра неловко встал. Был он ужасно нескладным. Отвечал тихим голосом, чётко выговаривая каждый слог.
-Национальность…русский?! Быть такого не может! Что скажите, Шмуль?!
-Так в свидетельстве с рождения было написано, так и в паспорте значится.
Шмуль – ладно, но Моисеевич?!
-Оставь, запалит, всё бывает… - Вмешался командир., - Ты сам Аврамов…А парнишка хороший, робкий только, ничего, окрепнет, возмужает… Смотри, два курса московского физтеха! Чтобы поступить и продержаться, нужны способности и трудолюбие! А он ведь не бросил институт, а его призвали. У меня он через полтора года будет первоклассным специалистом!, лучшим оператором СОН, помощником приборного радиотехнического завода будет.
Закончив со Шмулем, замполит закурил и начал читать мою анкету. Тягучим вяловатым взглядом посмотрел мне в глаза, давая мне понять, что удивлён, что я не отвожу взгляд.
-Так, призван на год позже. Почему? Понятно, учился, но не доучился… Родился в Архангельске? Не москвич?
При первом же вопросе я распрямился как пружина, вытянулся по стойке, радуясь, что смотрюсь по строевому, подтянуто и опрятно. На последний вопрос ответил чётко:
-Не москвич по рождению, но призван из Москвы. Родился в Архангельске. С семьёй жил в Перми, Вологде, Самаре, Ростоке-на-Дону, а в эвакуации – в Фергане и Шадринске.
- Не Пермь и Самара, матрос, а?
-Города Молотов и Куйбышев, товарищ капитан-лейтенант!
-Теперь правильно…так... Одесское высшее мореходное училище, курсант, электромеханический факультет… Отчислен по собственному желанию? Ответьте искренне, самоволки были? Сколько?
-Зафиксированных две, товарищ капитан-лейтенант!
Он удивлённо поднял брови., но я продолжал:
-Длительность каждой по 45 суток…
-Сколько?! – Подпрыгнул замполит, а командир радостно улыбался и крутил лысой головой, щуря глаза.
-Две самоволки по 45 дней, за которые и был списан в числе группы, нарушивших дисциплину во время плавпрактики на судне Поти. Мы в горы ушли и пешком добирались. Хотели дойти через Кавказ и Крым до Одессы и превзойти подвиг Бендера и его сподвижника Воробьянинова. Не привзошли. В Керчи были отловлены и с позором были доставлены в экипаж родной мореходки. Но нас простили почему-то. Наказан был, без лишней строгости, только руководитель практики, который без ведома капитана выставил нас с вещичками на причал, превысив свои полномочия. Относительно второго случая – решил бросить мореходку, подал соответствующий рапорт. Командование медлило, тынуло… С учётом того, что пагонами мы не были отягощены – присягу с посвящением в мичманы дают пятикурсники, а лейтенантские пагоны запаса полагались лишь на шестом году, не счёл я преступным провести время ожидания не в опостылевшем экипаже, а в частных домиках в окрестностях Одессы, можно сказать, области с подругой и собутыльниками. Но пил я немного.
Мог бы я всего этого и не говорить, но мне весело, отчаянно. Не хотелось победы меньшей, чем у Бормана. Но не получилось. Смял меня замполит, неплохой психолог…
-Начинаю понимать – сказал он, вчитываясь в анкету. – Так, отец начальник ГУУЗиК Минморфлота...член…так-с…завпарткабинетом ГЭС-I… Скажите, матрос, что сей ГУУЗиК означает?
-Главное управление учебных заведений и кадров.
-А что есть ГЭС –I?
-Электростанция в Москве, которая в Кремль ток даёт!
-Да-а, с ы н о к…- Добреньким скрипом втоптал меня в доски казарменного пола под ногами замполит, но снова, в который раз, встрял спаситель-командир:
-Электромеханический факультет, три семестра, плав практика, слесарь-сборщик моторов на автозаводе! Пиши, замполит :оператор ПУАЗО в ПРТВ. Прекрасный будет приборист, а там погляжу.
Замполит заспорил:
-Анархиста неприкрытого берём, командир, да ещё куда! На станцию орудийной наводки, под сердце батареи!
-Ну, что ты! Какой же он анархист? Комсорг учебного отряда, а какой перед присягой концертик из ничего соорудил?! Маяковского импровизировал – слёзы из глаз текли. Помнишь? Мы же с тобой рядом стояли, видели, что слёзы в его глазах стояли настоящие! А сценка «Против хулигана»? Какие чудеса гибкости показал – каучук! Мостики, фляки, сальто, хождение на руках вокруг сцены? А пародия на строевую песню? Сам ведь всё сочинил! Мы же все ухохатывались… Берём?
-Бери, командир, да не замарайся… Чую – г….цом попахивает!
-Читал я в анкете его автобиографию, собственноручно написанную. Восхитился – каждое слово к месту и искренне, без оправданий. Поразил меня его почерк, словно я сам писал…Но мне такой текстик не сплести бы… Беру – и точка!
Командир встал, распахнул дверь в казарму, гаркнул:
-Батарея! Готовность номер один! – И мгновенно затопали сотни ног. Всё задвигалось, побежало на выход, на сопку, к боевым постам и расчётам! Обращаясь к каплею, капитан сказал:
-Товарищ капитан-лейтенант! Замените меня наверху! Час боевой учебной стрельбы. Я подбегу через четверть часа. – И побежал замполит, отмахнув ладонью «честь», как положено, выполнять приказ начальника.
Мы четверо топтались перед командиром, и были уже все влюблены в него, не жалели об учебке и не желали других мест службы… Ну, а замполита, думалось, стерпим как-нибудь, притрёмся! Было у меня предчувствие, что не долго этот замполит тут будет, и прав оказался. Больше мы не «беседовали» с ним. Уехал с женой и дочкой в отпуск и не вернёлся больше. Перевели в плавсостав флота. На его место приехал из Серероморска капитан Любенко, разжалованный аж из подполковников. Имел он прежде кресло в Политуправлении СФ. Был он гитарис, балалаечник, певун народных песен – душа нараспашку! Бывало, мы с ним выпивали с его холодном финском домике над ручьём… Ночи проводили в разговорах… Я пил совсем мало, а он по чёрному, плакал и клял несправедливость судьбы…
- О нём не надо, Борух! Меня интересует песня, что ты сочинил. Изобрази.
Я поднялся на ноги, одёрнул брюки, принял «строевой» вид.
-Концерт придумал и поставил не я, Господин, а Борька Дрезинер, но он не хотел авторства своего открывать, предпочитал быть за моей спиной. На концерте он только песню спел Ив Монтана, хорошо спел, красиво. В сценке с хулиганом я играл со Сливковым. Он изображал пьяного амбала, пытался сбить меня, а я акробатическими прыжками и прогибами уклонялся, все смеялись… После этого он стал старшину изображать, тоже всем смешно показалось. А ко мне присоединился Дрезинер. Был он двухметровый тощий парнишка. Сперва он был избран комсоргом, а я его замом, а через неделю, я занял его место. .. На сцену поднимались и другие ребята, способные попеть и покривляться, становились « кавалерийским строем» По команде: «Запевай!» - топтались на месте, высоко задирая колени, что вызывало смех, и пели. Текст я сочинил на известный мотивчик пионерской песни «До чего же хорошо кругом!», и здесь я рявкал, изображая старшину: «Кругом!», а потом пел дальше жалобным «козлетоном»: «Мы над Озерком идём, и дорога растакая, наши ноги заплетает, но ногами мы идём, до чего же хорошо…» И опять рявкал: «Кругом!»
Я с удовольствием отметил, что Иисус смеётся и подумал, что он «видит» всю нашу группу «артистов» через меня. Я закончил петь и сел по-узбекски. Смех прекратился и мягко прозвучало:
-Доешь, Борух, всё что осталось и допей.
Я поспешил выполнить сказанное: жевал, грыз, пил, глотал…и торопливо досказывал, чувствуя, что время разговора проходит, что будет «смена декораций»…
-Изумительный человек был наш комбат! Напрасно мы трепетали при его появлении, тогда, в учебке, наблюдая, как подчинённые его волоком извлекают из залива из плотов лесовозов сырые брёвна, распиливают их на чурки, колют на полешки, складывают вокруг казармы и вдоль дороги в километровые поленицы…
Мы и сами успели ещё повкалывать до кровяных мозолей на ладонях, не понимая до поры смысла этой работы… Уже пошёл снежок – первый раз – 23 августа- когда мы стали укладывать звонкие, ветром просушенные, дровишки в каменные сараи, оставленные ещё немцами с войны… Лишь полярной зимой оценили мы заботу командира и его предусмотрительность! Сколько раз, бывая на чужих батареях, в частях, видел я зачуханных матросов и солдат, в темноте и пурге выковыривавших брёвна из снего и льда… Ад кромешный! В казармах сырость и холод, дым ест глаза, жратва недоваренная, полусырая! А у нас намбатарее – рай! На лошадке в саночках поъедешь к сараю, звенящих полешков набросаешь, отвезёшь в казарму, на камбуз, к офицерским домикам, к бане – везде тепло, сухо и весело. А полярная ночсь уж не так страшна!
Здесь прервал меня Иисус, стал сам говорить, а руки его проделывали неожиданное. Он взял пустой кувшин и щелчком расколол его на черепки. В дакие же черепки превратил пиалы, блюда, подносы. Образовалась груда коричневых обломков. Он ладонями с двух сторон сдавил эту кучу – и всё обратилось в пыль, и пыль эта посыпалась на землю не отяготив травинки! И сказал:
“Командир ваш, Александр сын Михаила, добрый был человек, хоть и воин. Убивать не хотел, даже на войне старался не убивать. Сам изранен был, контужен дважды. В строю был до конца войны. Горы трупов видел, грязь, кровь, блевотину, кал. Душу свою в чести сберег, хоть и носил маску атеиста. С детства трудился неутомимо и самообразованием добился знаний разносторонних, но не выпячивался по железному вашему правилу… Да, русские… осколки и выродки славян…Ведь и имя-то "россы", "русичи" иноземцы для вас придумали. А нынешние россияне и двух своих колен не знают, бедные… Потому за чужие и свои грехи бестолково маетесь. Позвал:
«Хранитель, появись в облике!»
И возник хранитель, теперь был он в сером плаще с круглым облегающим голову капюшоном, длинном, до земли, стоял он лицом к ним двоим за стволом поваленной березы, точно на том месте, где был родничок-фонтанчик. Лицо его было словно из мрамора или гипса, смертельно белое, безбровое, с ледяными глазами без ресниц, ни бороды, ни усов.
«Смертного допустил ко мне ты, Хранитель. Он говорит, что шел на видение "облачного креста", многие идут на крест…
Много больше в ужасе бегущих от креста.»
Голос его был холодным, металлическим, без интонаций.
«Оставим бегущих… Пора вести смертного дальше. Он подготовлен… Ты свое дело знаешь…»
Он встал и пошел мимо меня по полю. Хранитель жестом показал, чтобы я следовал за Спасителем. Я пошел и услышал:
«Остановись, обернись!»
Остановился, обернулся и увидел себя, спокойно сидящим там же, где и раньше. Посмотрел на себя в испуге. Увидел, что на мне длинный серый грубый плащ до пят, на голове капюшон.
«Пошли!»
«А как же этот? Остаётся?»
«Что, жалко? Пригоршня праха… Иди.. Не пугайся, данное тебе тело не хуже того, оставленного.» Я побрёл, заплетаясь ногами, распахнул плащ, посмотрел на себя и заорал:
«Да что же это такое! Ни волосинки, а главное, нет пупка!» Иисус обернулся на мой вопль, улыбнулся саркастически, а Хранитель произнёс:
«Ну, положим, волосишек у тебя и было не ахти! А пупок тебе на что? Тело то не рождено, а слеплено! Зубки все целёхоньки, без ужасных коронок и отвратительного протеза!
Хранитель, прилепи ты ему этот пупок.»
«Сделано, Господин!»
Я сразу же увидел на обычном месте пупок…
Шли к поляне, от которой я панически бежал.

User is offline
Profile Card PM
   Go to the top of the page
+Quote Post

Fast Reply Reply to this topic Topic Options Start new topic 
2 чел. читают эту тему (2 Гостей и 0 Скрытых Пользователей)
0 Пользователей:

 

Упрощённая версия Сейчас: 28th March 2024 - 11:31 PM